У меня не сонливая память. Раньше она работала даже во сне, если мне когда-нибудь удавалось заснуть. Что весьма маловероятно. Теперь она работает даже не во сне, а в беспамятстве: вспоминает мое исчезающее владычество. Я пишу среди клубов дыма, наполняющего помещение. Палату Правосудия. Комнату добровольных признаний. Посмертную исповедальню. Память обо мне — мои дела. В них моя невинность и моя вина. Мои ошибки и мои достижения. Бедные сограждане, вы плохо читали меня! И каков же баланс твоего дебета-кредита, слушатель собственного молчания? — спрашивает тот, кто у меня за спиной правит эти записки; тот, кто порой водит моей рукой, когда силы покидают меня и от абсолютной мощи я перехожу к абсолютной немощи. Каков баланс, пожизненный управляющий своего недоверия? Под завесой дыма он запускает руку в мои тайны. Шарит. Отделяет зерно от соломы. Зерен очень мало. Быть может, только одно. Очень маленькое, но ослепительно сверкающее, как брильянт на черной подушечке для регалий. Соломы много: почти все остальное. Ей предназначено сгореть. Железная рука правит моей рукой. Ты всегда настороже, пишет моя рука по велению той. Ты не можешь выносить подозрений и не можешь отрешиться от них. Замкнутый в своем вогнутом зеркале, ты видел и будешь видеть вместе со своим собственным, до бесконечности повторяющимся образом землю, где ты лежишь, предвкушая последний-последний-первый покой. Девственные леса. Болота. Облака. Окружающие тебя предметы. Призрачный образ твоей расы, рассеянной, как песок пустыни. Ты хладнокровно играл в ту игру, где ставкой была твоя страсть. Это верно. Но ты играл в нее на зеленом сукне случая. Незадачливый игрок! Страсть к абсолюту мало-помалу иссушала и подтачивала тебя, как подтачивает ржавчина железо, а ты, подсчитывая свои выигрыши и проигрыши с точностью до сентаво, не отдавал себе в этом отчета. Ты удовольствовался малым. Ты положил на аэролит свою чудовищно распухшую ногу. Вот он, твой узник. Но вместе с ним в заточении и ты. Только у тебя дыхание не такое ровное и глубокое, как у него. Ты чувствуешь в метеорите естественное биение пульса вселенной. В любую минуту он может вернуться на свои звездные пути. Эти космические собаки не болеют водобоязнью. Ты уже не можешь двигаться. Только рука твоя еще пишет по инерции. Это рудимент привычки, не имеющей решительно никакого разумного основания. Тебе остается только упасть в могилу. В самую глубину воронки-зеркала. Любой луч света, проникающий в нее через оболочку, в которой происходит необычайная рефракция, — оболочку, более плотную, чем атмосфера Венеры, — преломляется под углом, более острым, чем твоя собственная мысль... Я повторяюсь? Нет, ведь это не моя воля окунается в чернила и выражается в знаках. А все-таки да! Некий голос повторяет мысли, которые я когда-то записал в своем календаре. Я совсем забыл про эти заметки по астрономии души, написанные мною 13 сентября 1804-го! Это оттуда взят образ вогнутого зеркала, в которое падает луч света, отчего смотрящий глаз до бесконечности повторяется, пока не исчезает в своих отражениях. Нельзя понять, где реальный предмет в этой совершенной зеркальной камере. Все обстоит так, как будто реального предмета вообще не существует, а существует только его образ. В своей алхимической лаборатории я не добыл философского камня. Но я достиг гораздо большего. Я открыл абсолютно прямой луч, проникающий сквозь любую среду, не подвергаясь рефракции. Изготовил призму, которая может разложить мысль на семь цветов спектра. А каждый из них снова на семь, и так далее, пока не возникнет одновременно черный и белый свет, там, где те, кто улавливают во всем только одинаковое и противоположное, увидят лишь смутное смешение цветов. Об этом открытии так и не узнал мой учитель Лаланд[360], которому папа в тот же самый день, 13 сентября 1804 года, сказал, что такой великий астроном, как он, не может быть атеистом. Что сказал бы обо мне римский первосвященник, если бы приехал в Парагвай, где я резервировал для него должность капеллана? Что сказал бы его святейшество, погрузившись в плотную атмосферу Венеры и увидев в моем вогнутом зеркале призрак Бога, вышедший из призмы? Назвал ли бы он и меня атеологом?
360
Лаланд, Жозеф Жером Франсуа (1732—1807) — французский астроном, автор ряда фундаментальных трудов.