никогда...
никогда...
никогда...
никогда...
НИКОГДА!!!
ОН возвращается. Я вижу, как растет его тень. Слышу его шаги. Странно, что у тени такая тяжелая поступь. Стучат кованые сапоги и трость. ОН грозно поднимается по лестнице. Под его ногами скрипят деревянные ступени. На последней ОН останавливается. Это самая прочная ступень. Ступень Могущества, Твердости, Власти. Появляется сияние, знаменующее его присутствие. Ярко-красный ореол вокруг темного силуэта. ОН идет дальше. На мгновение скрывается за столбом. Снова появляется. ОН здесь. ОН закидывает край плаща за плечо и входит в комнату, озаряя ее алым фосфорическим свечением. На стену падает тень шпаги: ОН указывает на меня пальцем с острым ногтем. Пронзает меня им. Улыбается. На мгновение, которое длится двести семь лет, вперяет в меня взгляд своих огненных глаз. Я притворяюсь мертвым. ОН запирает двери на ключ. Задвигает тяжелые, в пять арроб, засовы. Я слышу, как он тем же шагом обходит тринадцать остальных помещений Дома Правительства, тщательно осматривает и запирает их. От оружейной до складов, не минуя и нужники. Я знаю, что он не оставил без внимания ни одного закоулка в громадном параллелепипеде Верховной Крепости — этой новой Вавилонской башни. Дым потухшего вечером пожара клубится и стелется в прихожей, в гардеробной, в спальне, где я лежу. Почему не рухнет наконец этот старый домище, пропитанный сыростью! — с досадой думаю я, вспоминая те дни, когда я по утрам, после мессы, шел посмотреть, как роют котлован для фундамента. Прячась между кучами красной земли, прикрываясь стихарем служки, я опрокидывал во рвы тачки соли вместо щебня, который засыпали рабочие. Я внимательно наблюдал, как они делают свое дело, пока я делаю свое. Хоть бы первый же дождь растворил соль — и ты рухнул бы, проклятый домище! — мысленно кричал я, видя, как он растет, тяжелый, монументальный, похожий на пирамиду. Развались же наконец! Мыслимая соль наверняка прочнее, чем гранитный гравий, чем песчаник, чем камень несчастья. Соль моего промокшего тела не поддается Третьему Потопу, обратившему все в вязкую грязь.
Несмотря на герметичность склепа, в котором я замурован, появляется первая муха. Наверное, она пробралась через щелочку или трещину в главном алтаре. Мух привлекает очарование смерти. Некоторые эманации возвещают ее приближение маленьким мушкам. А когда жизнь прекращается, слетаются другие виды. Волна за волной. Как только веяние разложения становится ощутимым, вступает в права трупной реальности, прибывает первая партия: зеленая муха, научное название которой Lucilia Caesar, синяя муха, Passim-florata, и большая муха с черными и белыми полосками на груди, именуемая Sarcofaga, — вождь этого первого нашествия. Первая колония мух, слетающаяся на вкусный запах, может, откладывая личинки в трупы, произвести до семи-восьми поколений потомков, которые скопляются и размножаются в течение примерно шести месяцев. Личинки Sarcofaga каждый день умножают свой вес в двести раз. Кожа трупов при этом становится желтой с розоватым оттенком, на животе светло- зеленой, на спине темно-зеленой. По крайней мере так они выглядели бы, если бы все это не происходило в темноте. А вот и следующий эскадрон гренадеров-труполюбов: пиофилы, которые дают сырных червей. Потом появляются жигалки, мясоедки, ежемухи и кровососки. Их куколки обсыпают трупы, как панировочные сухари мясо, плавают в сукровице, как фасоль в супе, который я так любил. Потом характер разложения меняется. Новая ферментация, более активная, чем прежние, приводит к образованию жирных кислот, в просторечии именуемых трупным жиром. Наступает пора кожеедов с роговидной булавой, личинки которых покрыты длинными волосками, и гусениц, которые потом превращаются в красивых бабочек, носящих название огневок или Coronas Borealis. Некоторые из веществ, образующихся на этой стадии, впоследствии кристаллизуются и сверкают, как блестки или крупники металла в пыли, которая в конце концов остается от трупа. Прибывают новые контингенты иммигрантов. Когда трупы приобретают восхитительно черную окраску, стекаются жадные мертвоеды со сверкающими, как брильянты, переливчатыми глазами; девять видов могильщиков, лироносные Гомеры[374] этой погребальной эпопеи. С появлением эскадрона круглых, с крючковатыми коготками клещей начинается процесс высыхания и мумификации. За ними следуют зудни. Они грызут, точат, крошат пергаментную кожу, связки, сухожилия, превратившиеся в клейкую массу, похожую на смолу, а также мозолистые образования, роговое вещество, волосы и ногти. Наступает момент, когда последние перестают расти (ведь общеизвестно, что у покойников растут ногти и волосы). Но у меня уже не будут расти ногти на ногах, а моя преждевременная лысина безнадежна. Наконец по истечении трех лет прибывает последний пришелец, огромный, больше Дома Правительства, черный жук, который называется Tenebrio Obscurus, и диктует декрет о полном распаде. Все кончено. Исчезло даже зловоние, последний след жизни. Все растаяло и улетучилось. Не осталось даже боли. Tenebrio Obscurus обладает волшебным свойством вездесущности и незримости. Он появляется и исчезает. Находится в одно и то же время в разных местах. Его глаза, состоящие из миллионов фасеток, смотрят на меня, но я его не вижу. Они пожирают мой образ, но я не различаю его черного одеяния на алой подкладке... (Десять следующих листов спрессовались и окаменели.)