Представляю, какой дикий нечеловеческий визг стоял тогда над рекой. Воспроизвести его Нур-Нуру, видимо, не удалось.
Ничего более жуткого, чем эта сцена, видеть мне в жизни не доводилось.
— Этого тирана, — слышу я голос Нур-Нура, — историки прозвали «Жестокий». И в школе нам внушали, что жестоким он был только с врагами нашего великого и прекрасного государства… А вот ещё один наш тиран…
Десять новеньких виселиц стоят в ряд на каменном возвышении. Десять молодых мужчин интеллигентного вида стоят возле виселиц. И примерно полсотни одинаково одетых воинов с кинжалами окружают это возвышение на земле. Толпы вокруг нет. Поодаль виднеются крепостные стены. Что-то вроде плаца внутри крепости. Последние минуты перед казнью. Кто-то громко читает какой-то текст. Потом другой голос заунывно тянет молитву. И вот уже приговорённые болтаются на перекладинах. Вдоль ряда виселиц медленно проходит высокий лысый человек с тяжёлым взглядом, в прямоугольном мундире, наглухо застёгнутом на все пуговицы.
— Этот наш государь, — комментирует голос Нур-Нура, — тоже боролся с крамолой — вешал цвет нации или десятилетиями мурыжил его на каторге, в рудниках. Казнили и отправляли на каторгу тех, кто хотел сделать власть выборной, а не наследственной, кто хотел ввести справедливые законы и поставить их выше человека. На виселицах — наши первые республиканцы. Век спустя они стали гордостью нации. Но, увы, ненадолго. И нам, малолеткам, снова представляли властителя-палача как борца за ясность и чистоту народного духа, как просветителя и успокоителя державы. Историческая наука наша всегда была, к сожалению, угодливой служанкой власти, сегодняшней политикой, обращённой в прошлое. И это шло веками. За всю долгую жизнь нашей страны её историю переписывали не раз — по указанию каждого нового правителя, который этим интересовался и хоть что-то в этом понимал. Впрочем, были и такие, которые не понимали в истории ничего и не способны были извлечь из неё для себя никаких уроков. Судьба не дала нам ни одного чистого от крови, по-настоящему дальновидного, справедливого и при этом ещё просвещённого руководителя. Ни один не обладал всеми этими качествами сразу! Не зря же один наш поэт ещё за век до моего рождения написал: «Для жизни быстротечной // Судьбою нам дана // Извечно и навечно // Несчастная страна». Как при этом выжил мой народ, я и сам не пойму. Но всё-таки он построил города, связал их дорогами, создал кошмарное оружие, способное уничтожить всю планету, и даже вышел в космос. Только зачем?.. Поначалу мы и сами этого не знали…
Я вижу старты космических кораблей. Сперва — такие же, как у нас, на Земле — стремительные, на ревущих огненных колоннах. Потом — бесшумные, плавные, на колеблющемся прозрачном мареве неведомых излучений. Они как бы пружинисто отталкивали корабль от планеты. Подчиняясь им, он медленно и строго вертикально уходил вверх и лишь на большой высоте включал двигатели. Это отталкивание, по-моему, исходило не из корабля, а от космодрома. Похоже, действовала антигравитация. И, значит, на родной планете Нур-Нура нашли более экономичный, чем на Земле, способ выведения на орбиту космических аппаратов. У нас антигравитация применялась лишь для небольших строительных эпизодов, сжигала уйму энергии и на космос почти не работала.
— Для нашей страны, — объясняет Нур-Нур, — космос долго был проблемой престижа. Утирали нос государству-сопернику, которое было не слабее нас, но жило получше. Потому что с самого его создания умные законодатели поставили там закон выше человека. И ни один правитель своею личной волей изменить там законы не мог: тотчас становился преступником. У нас же получивший власть сразу подминал под себя и законы, перечёркивал прежние, принимал новые — преступлением это не считалось. Потому и должного уважения к законам у народа не было. А значит, не могло быть и благополучия, которым славилась страна-соперник. Её народ быстро укоротил захватнические стремления своих правителей, остановил рост территории, все силы направил на создание удобной жизни. Моя же страна, отбив атаки внешних врагов, непременно присоединяла к себе великой кровью какие-то окрестности, подчиняла соседние народы. А спустя полвека или век тихо и виновато уходила с их земель. И чаще всего добром там нас уже не вспоминали. Хоть там и оставались построенные нами города, заводы, дороги. Всё это становилось не нашим. Страна как бы пульсировала, то разбухая за счёт соседей, то сокращаясь из-за внутренних распрей. И за этими её пульсациями, обычно кровавыми, с ужасом следила вся планета. Соседям моей страны никто не завидовал. Несмотря на то, что мой народ делал для них очень много доброго. Но добро это не ценили…