— Съели.
В одной палатке вспыхнул свет.
— Приехали, Гарик, — сказал Марков.
Ночь
— Вот, — сказал Марков, — привёз тебе, Светлана, молодого человека вместо Павлика. Прошу любить и жаловать.
Светлана?
Полная женщина в брюках и свитере подошла ко мне и положила руки мне на плечи.
— Да мы знакомы, — сказала она. — Ты в отряде Вольфрама был? У Шехислама Абубакировича встречались, помнишь?
— Помню.
— Сергей, письма есть? — спросил кавказец.
— Есть. Давай, Карпис, бороться, — предложил Марков. — Если ты меня поборешь, сегодня отдам письмо, если я тебя — только завтра получишь.
— Я десять таких, как ты, положу на лопатки, — храбро заявил Карпис. — Потому что мне сегодня нужно письмо.
Они сбросили рубахи и вышли на середину поляны. Конечно, все остальные стали смотреть ночную борьбу.
Не знаю, как для борцов, но для зрителей было совершенно невыгодно, что арена не освещалась. Мы только видели, как что-то чёрное, бесформенное моталось по поляне, и лишь изредка удавалось различить головы или поднятые в воздух чьи-то ноги. Слышалось сопение, пыхтение и покрякивание.
— Карпис, держись! Карпис, не сдавайся! — подбадривала Светлана.
Я болел за Маркова. Но я молча болел.
— Забавляются, — мрачным, скрипучим голосом сказал кто-то справа от меня.
Голос показался мне знакомым. Я оглянулся. Человек стоял ссутулясь, руки сунул в карманы. Да это ведь Жук! Андрей… Андрей… кажется, Николаевич.
— Ура-а! — вдруг заорал Карпис.
Мы подбежали и увидели, что он сидит на Маркове, прижав его к земле и упираясь кулаками в его ключицы.
— Сдаюсь, — сказал Марков.
— Давай письмо, — потребовал победитель.
Марков принёс из машины в освещённую палатку вещевой мешок, достал из него полевую сумку и вынул письма. Карпису было два письма. Андрею Николаевичу — одно.
— А мне? — спросила Светлана.
— У-у, тебе… Твой муж замучил меня телеграммами, — сказал Марков. — Две телеграммы прислал. «Телеграфь, что случилось, беспокоюсь…» А что я могу отвечать? «Здорова целую Марков…» Нужны ему мои поцелуи? Я ничего не отвечал. Вот ещё письмо…
— Он что, с ума сошёл? — распечатывая письмо, проговорила Светлана. — За двадцать дней — две телеграммы и письмо. Делать, наверно, ему больше нечего, только на почту бегает!
Она села к столу напротив Карписа, стала читать письмо. И вдруг засмеялась:
— Он видел во сне, что была гроза и на меня упало дерево.
— Фу, чудак! — сказал Марков.
Карпис вскочил и принялся исполнять какой-то дикий танец.
— Стол опрокинешь, — испугалась Светлана.
— Сын родился! — вопил Карпис.
Он обнял Жука, который оказался ближе всех, и начал его целовать. Потом целовал всех подряд и меня тоже.
— Мы не знали, — сказал Марков, — а то бы купили бутылку вина. У тебя нет?
— Нету, — сказал Карпис.
— Эх ты, а ещё отец!
После ужина я почему-то долго не мог уснуть. Ночная степь мерещилась мне, белая рубашка Маркова, Вольфрам на берегу Урала. Ещё Тузик мешал спать — лаял и лаял. Марков тоже не спал — я слышал, как он кричал на Тузика. И Карпис ворочался рядом со мной в своём спальнике.
— Не спишь? — сказал Карпис. — Пойдём к озеру, посидим.
Мне не хотелось вылезать из тёплого мешка. Но я всё-таки вылез и пошёл с ним к озеру.
Мы сели у самой воды на корявый ствол старой ивы. Ива от корня сначала стелилась по земле, а потом наклонно поднималась над озером, так что нижние ветви её доставали до воды. Сидеть на дереве было удобно, как на скамье.
Озеро называлось Голубым, но сейчас оно было чёрное, вода маслянисто блестела, и по этой блестящей чёрной поверхности наискосок тянулась серебристая лунная полоса. По берегам озера зубчато темнел лес, а как раз напротив лагеря, на той стороне озера, поднималась гора.
Карпис курил и молчал, только огонёк его папиросы то вспыхивал ярко, то бледнел. Я дома тоже покуривал потихоньку от матери, но так, изредка, чтобы не ударить в грязь лицом перед товарищами, а всерьёз ещё не втянулся. Если бы Карпис предложил мне закурить, я тоже сейчас по-мужски попыхивал бы папиросой. Но он не предложил, а просить я не стал.
Мы сидели, смотрели на озеро и молчали. Мне казалось, что лунная дорожка похожа на удивительный узкий мостик — можно встать и пойти по этому мостику через озеро, в тот тёмный лес на противоположном берегу, на гору и дальше, в какой-то неизвестный странный мир.
Но и тут, на берегу, было странно. Сидят два незнакомых человека, сидят без слов, и старший не считает другого даже за взрослого, не предложит ему закурить, а всё-таки что-то неуловимое связывает этих людей. Что? Может, ночь, а может, просто живущая в каждом жажда простой человеческой близости.