Громко, с подвыванием залаял Тузик:
«Гав, гав, гау-у!»
— Тузик, Тузик! — сонно позвал с машины Марков — они с Иваном устроились спать в кузове машины.
«Гау-у!» — отозвался Тузик.
— Вот подлая собака! — в сердцах крикнул Марков.
— Ты спи, не слушай, — посоветовал Иван.
«Гав, гав, гав!» — заливался Тузик.
— Чтоб тебе провалиться, дрянь бесхвостая! — крикнул Марков.
Он слез с машины и погнался за собакой. Тузик теперь лаял уже не возле лагеря, а в отдалении, и притворно-ласковый голос Маркова доносился откуда-то справа.
— Тузик, Тузик! — звал Марков.
Тузик пуще лаял — наверное, вообразил, что Марков до смерти рад поиграть с ним под луной.
— Ну, приди только, наглец! — пригрозил Марков.
Карпис тихонько смеялся:
— Не уважает Тузик нашего начальника.
— А другие уважают? — спросил я.
Карпис не сразу ответил — сперва в последний раз затянулся папиросой и швырнул её в озеро. Оранжевый огонёк описал в воздухе дугу и погас.
— Уважают, — сказал наконец Карпис. — Справедливый мужик. И дело знает.
Лунного мостика уже не было на озере, луна спряталась за облаками, а очертания берегов яснее проступали в ночном мраке — может, оттого, что глаза успели привыкнуть к темноте. По середине озера поднималось что-то чёрное.
— Что там, остров? — спросил я.
— Нет, камыши.
Было очень тихо, только слабые всплески тревожили временами ночную тишь — рыба выпрыгивала или ветерок нагонял на берег волну.
— Понимаешь, — заговорил Карпис, — я после этого письма как будто другим стал. Старше. Сильнее. И счастливее. Отец… Великолепно звучит: о-тец. Ты не находишь?
— Нахожу, — сказал я. — Великолепно. Но у меня нет отца.
— Умер?
— Ушёл. Где-то у Ремарка сказано, что жизнь слишком длинна для одной любви. Ну вот… Он ушёл от нас.
Карпис молчал и, кажется, старался разглядеть меня.
— Ты не хочешь закурить? — вдруг спросил он.
— Давай.
Два огонька вспыхивают и меркнут на берегу озера. Два человека сидят у воды на стволе старой ивы и молчат. Тёмные ветви ивы покачиваются над ними, будто дерево тоже хочет что-то сказать.
— Это неверно, — говорит Карпис, опустив над водою руку с папиросой, — это неверно, что жизнь длинна для одной любви. Жизнь коротка для одной любви. Человек умирает и уносит с собой в могилу столько неясности, что её хватило бы обогреть не одно сердце. Если только он знает, что такое любовь.
— А что это такое? — спрашиваю я, глядя через озеро на тёмные очертания гор.
Карпис отвечает вопросом:
— Ты любишь свою мать?
— Мать?
Я не знаю. Раньше мне казалось, что нет. А теперь… Наверное, люблю. Наверное? Никогда не думал о том, люблю ли я мать. И я отвечаю уклончиво:
— Не так уж люблю…
— Значит, ты не узнаешь и настоящей любви к женщине.
Я пожимаю плечами:
— А тот, кто вырос в детдоме?
— Да, — сказал Карпис. — Может, стало меньше любви оттого, что война оставила нам много сирот. У малыша нежное сердце. Если плеснуть холодной воды, оно сожмётся, и не всегда потом удаётся его отогреть.
— А ты любил свою мать? — спросил я.
— Любил, — сказал Карпис. — Я и теперь её люблю. Я считаю самой большой своей виной в жизни обиды, которые причинил матери.
— А отец? — спросил я. — Есть у тебя отец?
— Погиб на фронте, — сказал Карпис. — Мне было шесть лет, когда он приезжал в отпуск. Обнимал меня одной рукой — другая висела на перевязи. Борода у него была колючая, он редко брился. Песни любил фронтовые петь. А вообще-то мало я его помню.
— Я совсем не помню.
Тузик вдруг принялся опять яростно лаять. Может быть, его заинтересовал наш разговор и он пытался вмешаться.
— Вот проклятая собака! — сонно проговорил Марков.
Голубое озеро
Когда я проснулся, Карписа в палатке не было. Может, он и не ложился? Поблизости слышались голоса; должно быть, все уже встали. Я быстро оделся и вышел из палатки. И сразу увидел озеро. Вон и та ива, на которой мы ночью сидели с Карписом. Ну и красота!..
Озеро было большое, сильно вытянутое и так ровно голубело, будто добросовестный маляр тщательно выкрасил дно озера голубой краской. Белые облака, горы и деревья отражались в воде. Слева зелёный полуостров длинным языком врезался в озеро, немного не достигая противоположного берега. Полуостров заканчивался высоким круглым холмом, похожим на солдатский шлем. Светло-зелёные лиственницы поднимались по его склонам. Казалось, что холм этот давным-давно поднялся прямо из озера, а потом чародейка природа перекинула к нему с берега мост, застелив его богатым ковром из трав и кустарников.