Вместе с домом Адреналину достались во владение кое-какие хозяйственные постройки, в частности большой, черный от старости, с опасно провисшим потолком и вросшими в землю воротами сарай. Там, в сухой, пахнущей мышами полутьме, Адреналин однажды обнаружил брошенный старыми хозяевами за полной ненадобностью "Запорожец" самой первой, легендарной модели. Древний, горбатый, с насквозь проржавевшими крыльями, припорошенный соломенной трухой и густо заляпанный окаменевшим от старости куриным пометом, он стоял в сарае и обиженно таращился круглыми глазами фар на белый свет сквозь щели гнилых ворот. Впрочем, при ближайшем рассмотрении выяснилось, что машинка еще ничего. Конечно, аккумулятора не было и в помине, приводным ремням и обивке салона здорово досталось от мышей, а лысая резина покрышек потрескалась от старости, но двигатель, по крайней мере, был на месте.
Чинить автомобили Адреналин не умел, но испытывал к ним очень теплые чувства. А что тут удивительного? Чтобы любить, например, девушек, вовсе не обязательно досконально разбираться в их устройстве и уметь устранять то и дело возникающие в этом устройстве неисправности. Главное тут, как и с автомобилями, вовремя менять резину, знать, какой косметикой пользоваться, куда что наливать, что и чем смазывать, на что нажимать и за что дергать, чтобы процесс пошел. Девушек и автомобили Адреналин любил, но автомобили, в отличие от девушек, он еще и жалел. Автомобиль можно было гонять, пока у него не заклинит двигатель, бить, мять, прыгать на нем с кочки на кочку и возить в нем пьяные компании из десяти человек. Для этого он, автомобиль, и построен, чтобы им пользовались, как душа пожелает. Единственное, чего, по мнению Адреналина, нельзя было делать с автомобилями, так это заживо хоронить их в грязном сарае на долгие, долгие годы. Словом, "Запорожца" Адреналин пожалел, нашел умельцев, пригнал буксир, заплатил, и умельцы в считанные дни привели ходовую часть древней тележки в полный порядок. Что же до кузовного ремонта, то здесь Адреналин ограничился тем, что собственноручно отскоблил машину от птичьего дерьма. После этого он даже разок прокатился на "Запорожце" по деревне, отчаянно тарахтя, скрежеща шестернями коробки передач, распугивая редких кур и заставляя еще более редких старух в заросших крапивой палисадниках осенять свои морщинистые лбы крестным знамением.
До зимы, до самого Нового года, "Запорожец" простоял на своем старом месте в сарае – правда, с открытыми настежь воротами, чтобы не скучал. А потом Адреналинову красавицу, красную "карреру", постигла печальная участь, и пришла очередь обитателю сарая тряхнуть стариной. Конечно, это была никакая не машина, Адреналин доезжал на ней в основном до ближайшей железнодорожной станции и лишь изредка до Москвы, до первого входа в метро. Но худо ли, бедно ли, а "Запорожец" ездил, покорял пространство, да и вычислить Адреналина теперь, когда он перемещался в этой ржавой консервной банке, стало намного сложнее, чем раньше, когда он гонял повсюду на своей вызывающе красной "каррере". Умен был Адреналин, ничего не скажешь. По-своему, конечно, но умен, и машину свою там, на рынке, он подпалил неспроста, не только для того, чтобы подразнить Зимина.
Впрочем, как раз Зимин-то, в отличие от иных-прочих, был прекрасно осведомлен о том, где скрывается его приятель. Адреналин ему на эту тему, конечно, ничего не говорил, но Зимин давно усвоил, что миром правит информация – вернее, тот, у кого ее больше. И, исходя из этого постулата, без всякой конкретной цели, ничего особенного не имея в виду и руководствуясь лишь похвальной тягой к знанию, Зимин еще в конце сентября, то есть уже через месяц после приобретения Адреналином дома, доподлинно выяснил месторасположение Адреналиновой норы и поставил в памяти крестик. Выяснил он это без затей, путем примитивной слежки. Сидя за рулем, Адреналин никогда не смотрел в зеркало заднего вида по той простой причине, что догнать его и ударить сзади, как правило, не мог никто. Бывали, конечно, желающие, но Адреналин и его бешеная "каррера", смешанные в равных пропорциях, вступали в бурную химическую реакцию, и получалось в результате этой реакции черт знает что – не динамит даже, а какое-то фантастическое ядерное топливо для звездолетов. Словом, оглядываться Адреналину во время езды было незачем, да и некогда – знай успевай вертеть баранку, чтобы не расшибиться в лепешку. Так что следить за ним было одно удовольствие – если, конечно, не брать во внимание риск свернуть себе шею.
Зимин не побоялся, рискнул, и теперь вымирающая деревня Пригорок, и старый дом со скрипучей кроватью и русской печкой, и сарай, и реанимированный "Запорожец", и даже баба Маня с ее коровой – словом, все лежало на полочке в его мозгу, аккуратно упакованное в ту же коробку, что и остальная информация, имевшая отношение к Адреналину. Виртуальная эта коробка была тяжелой и угловатой и тяготила Зимина ужасно, и на протяжении последних безумных месяцев ему не раз мечталось о том, чтобы как-нибудь от этой тяжести избавиться – выбросить, спалить к чертовой бабушке и забыть вместе с самим Адреналином. Какой только дряни не было в этой туго набитой коробке! Была там, например, совершенно дурацкая история о том, как Адреналин сражался с грабителями.
Грабили, как это ни странно, вовсе не Адреналина, а соседку его бабу Маню, и грабили не местные алкаши, которых в Пригорке не осталось по причине поголовного их вымирания, и не гастролеры какие-нибудь, а родной внук с дружками. Нищая баба Маня считалась в деревне едва ли не олигархом местного значения – как же, корову имеет, молоко продает! Общественное мнение, как всегда, склонялось в сторону некоторой гиперболизации, то бишь преувеличения, и обитательницы заросших крапивой палисадников, лузгая беззубыми деснами семечки, в отсутствие бабы Мани шептались о том, что скаредная старуха хранит за иконами фантастическое сокровище – двести пятьдесят долларов США в жестяной баночке из-под цейлонского чая. Разумеется, завистливые подружки детских игр семидесятипятилетней бабы Мани привирали: не было никакой жестяной баночки, и икон никаких в доме бабы Мани не было. Сбережения, правда, были, и именно в американских долларах, но хранила их баба Маня у себя под матрасом, в полиэтиленовом прозрачном пакетике, и было там никаких не двести пятьдесят баксов, а всего-то шестьдесят восемь. Хранила их баба Маня и берегла, понятное дело, на собственные похороны – не хотелось ей обременять дочку и зятя. При жизни не хотелось, а уж после смерти и подавно. Да и не знала она, честно говоря, поспеют ли дочка с зятем на ее похороны. Телефона-то нет! Может, только через месяц и узнают...
Каким таким манером скудные пенсионные рублики бабы Мани превращались в еще более скудные доллары, в деревне не знали. Обменного пункта в Пригорке не было, соседняя деревня этим сомнительным благом цивилизации похвастаться тоже не могла, а в райцентр баба Маня не ездила по причине его удаленности и своего преклонного возраста. Да и на чем ездить-то – на корове, что ли? Автобус до райцентра ходил три раза в неделю, и останавливался он в пяти километрах от Пригорка – для старухи крюк неблизкий, да еще через лес, да еще и, смешно сказать, с деньгами. С капиталами, значит. Мало ли, кто в лесу встретится?
Не того она опасалась. Ох, не того!
Деньги ей, надо думать, менял любимый внучок, двадцатилетний оболтус, проживавший в столице. Ну, или почти в столице, чего мелочиться-то? В Сходне, в общем, он проживал. Как он там проживал и чем промышлял, никому не интересно, но как-то в конце ноября, вечерком, а точнее, на ночь глядя, в компании с тремя такими же отморозками внучок этот пожаловал к бабуле на чьем-то раздолбанном "Москвиче", имея в виду завладеть похоронными бабкиными деньгами.