–– Вася, Ва-ася!
Протер глаза, прислушался. Тихо в избе, только солдаты храпят и в печке поленья щелкают, да коптилка горит. Никаких баб. Душно было в избе, от солдат парило потом, грязью, порохом. Решил я на свежий воздух выйти, заодно и малую нужду справить. Дверь оставил приоткрытой, свет из дома на улицу льется. Тихо кругом, даже собаки не лают. Продышался я, справил нужду и вернулся в дом.
Только лег, засыпать начал, как снова тот же голос:
–– Ва-ася!
Да что же это такое! Сел я, начал кругом смотреть, может, играет со мной кто? А тут мне живот скрутило да так, что пришлось спешно на двор бежать, одеваясь на ходу. Не май же на улице.
Поискал глазами я нужник во дворе, и не найдя такового, бросился в огород. Все же решился отойти подальше от дома, вглубь огорода, чтоб не у всех на виду. Там как раз большое дерево росло, раскидистое. Едва облегчился, как слышу – самолеты летят. Знал я, что возле Миллерово немцы аэродром имели, оттуда что ли летят. По гулу слышу, что летят не истребители «мессеры», а тяжелые бомбардировщики «штука». А у нас коптилка во всю горит, в окнах свет, из трубы дым валит, искры сыпятся. Не успел я до дома добраться, даже закричать «Воздух!» как следует не успел, так, проорал что-то, налетели бомбардировщики. Один из них склонился в пике, и началось… Бах! Ба-бах!
Бросился я ничком на землю, голову руками прикрыл. Земля дрожит, все гудит, взрывается. Грохот такой, будто внутрь колокола забрался, и змея подпрыгивает, будто спина большой лошади, несущейся галопом. Совсем рядом что-то грохнуло, меня сначала приподняло над землей всем телом, а потом той же землей засыпало. А потом все разом стихло. Улетели самолеты, высыпали бомбы по светящимся огонькам и обратно пошли, за следующей порцией.
Вокруг крик, танкисты свои потери считают, зенитчиков по матушку вспоминают, раненые орут, кое-где деревянные дома гореть начали. А на мне – ни царапины!
Встал я, пошел к руинам дома, где должен был ночевать. Половину избы с лица земли стерло. Вторая половина в огне. Всех, с кем я недавно лежал рядом, поубивало. Ни один не выжил. Мог бы и я с ними навсегда в сырой земле остаться, если бы не странный женский голос, дважды позвавший меня в ночи…
После этого случая верю я, что есть у каждого человека свой ангел-хранитель. По сей день верю. Не всегда он разговаривает с нами, как было со мной той ночью, а чаще передает сигналы через ощущения. Не раз и не два я потом убеждался в этом на собственном опыте. Бывает, сижу в окопе, а вдруг мне становится неуютно в этом месте, да так, что я менял место нахождения. То дуло там, то пахло чем-то или просто ни с того, ни с сего мурашки по коже бегали. А потом в то место, где я сидел, попадали либо снаряд, либо бомба…
Постояв так со снятой шапкой возле избы, ставшей могилой для мирно спавших бойцов, я распрощался с танкистами и отправился к городу Миллерово, к предместьям которого должна была перейти наша часть. Своих нашел, рассказал, что и как. Про голос, конечно, утаил – думал, засмеять могут.
–– Ты, Вася, в рубашке родился, – сказали товарищи.
Пакет со штампом в штабе приняли. Тут же я узнал, что готовится большое наступление. Нам предстояло выбить фрицев из Миллерово!
Глава 22. Завещание орла
В наступление пошли на большом подъеме. Так уж случилось, что перед атакой речь командира полка разбередила мне сердце, проникла в самую душу.
–– За Родину! За Сталина! За слезы наших матерей! – этот призыв крутился у меня в голове с первых минут сражения за Миллерово.
Схватка была жаркой. Немцы успели нарыть окопов, подготовить пулеметные точки, минометы подтащить. Наш артобстрел всю их систему не подавил, гитлеровцы не итальянцы, чтоб после первого разрыва руки поднимать. Пули свистели беспрерывно, что голову от земли не поднимешь. Наступаем, а укрыться негде! Кругом голое поле со снегом, и где-то далеко впереди чернеют окопы, в которых засел враг. Как добраться до них живым под кинжальным огнем сразу десятка пулеметов? Теряя товарищей, мы отчаянно ползли вперед. Хуже даже, чем под Сталинградом, там и дым был с пожаров, и обломков много, а тут ровное поле. Как тараканы на свету, только тапком придави.
Выжить под таким обстрелом могли, наверное, лишь самые везучие. В мою заплечную сумку уже несколько раз попадали пули врага. Смерть, казалось, была неминуемой.
«За слезы наших матерей»… Эх, зачем я вспомнил эти слова перед самой гибелью! Я не мог уже видеть огневые точки врага впереди себя, напоминающие огоньки от сварочного аппарата, не слышал свиста пуль и вой мин. Перед глазами возник образ матери, моей доброй, любимой всем сердцем матери, и я как будто бы слышал сквозь этот грохот ее ласковый зовущий голос: