– Но как же! – взволновалась Даша. – Ведь столько всего интересного было! Ведь ваша молодость пришлась как раз на шестидесятые! Вы ведь помните, как Гагарин в космос полетел!
– Ну, помню, – усмехнулась старушка. – Все училище на улицу высыпало, а там уже народу! Плакаты несли: «И на Марсе будут яблони цвести»…
– Вот, – поощрила Марья Михайловна рассказчицу, – я-то помоложе тебя буду, почти не помню ничего о том времени. А ведь как интересно! Оттепель, барды, альпинисты.
– Альпинисты, – хмыкнула Кондратьевна, – сколько я костей тем альпинистам вправила!
– А, может, – встрепенулась Даша, – у вас есть документы той поры. Фотографии, дневники…
Старушка задумалась.
– Да нет, вроде. Все повыбрасывала. Хотя… кое-что осталось. Ну-ка, слазь на антресоли, там чемодан стоит, черный.
Даша скорехонько нашла табуретку и, едва не расчихавшись, вырыла из-под груды ветхих вещей древний фанерный чемодан.
– Открывай, открывай! – торопила ее Кондратьевна, – Тут вам будут и документы, тут и эти, как их… артефакты… – И Даше показалось, что в глазах старушки заиграли чертики.
Содержимое чемодана
Сверху в чемодане лежало кремовое платье а-образного силуэта, короткое и расшитое серебряной нитью по подолу и рукавам.
– Вот. – Кондратьевна провела рукой, пытаясь расправить многолетние складки, – В этом я замуж выходила. И потом еще лет семь на праздники надевала. Польское.
– А фата где? – спросила Даша.
– Не было фаты-то. С деньгами было туго. Выбирать пришлось: или фата с венком или белые туфли. Лаковые, фирмы Цебо…
Марья Михайловна и мадам Петухова одновременно вздохнули, вспоминая молодость.
– Ой! – вскрикнула Даша – гадость какая! – в руках она держала спутанный клубок неопределенного цвета.
– Чего это гадость! – обиделась Кондратьевна, – это шиньон. Из собственных, между прочим, волос. Я ведь не как другие-прочие, я яблоко или консервную банку в бабетту для объема не подкладывала. У меня все свое было, натуральное.
– Э! – ревниво воскликнула Марья Михайловна, – да ты, подруга, была блондинкой! – Даша с уважением посмотрела на бабушку, сумевшую опознать цвет в этом старом шиньоне.
– Ага! – кивнула Кондратьевна. – Всю жизнь была блондинкой, а мечтала быть брюнеткой. А с ресницами как всю жизнь маялась! Тонкие, белесые… Мажешь их тушью, мажешь, иголочкой разлепляешь, а все дрянь какая-то получается!
– Ну, и что ж ты не колданула? – подозрительно спросила Марья Михайловна. – Я первым делом себе сделала брови и ресницы погуще. А потом уже брови потоньше, а ресницы еще гуще. Ну, и грудь тоже…
– Грудь у меня своя была. А про ресницы я как-то не догадалась. Да что на мелочи всякие силу тратить? Разве она для того нам дадена?
– А для чего ж еще?
– Чтоб мир был лучше, – уверенно ответила Кондратьевна.
Дворовая ведьма фыркнула:
– Ну, тут мы с тобой ни за что не сойдемся!
Между тем Даша вынула из чемодана шерстяной жакет в крупную сине-зеленую клетку («Самолучший индийский мохер!» – прокомментировала Кондратьевна), стопку открыток, два альбома старых фотографий, несколько пачек писем и старую тетрадь, обложка которой была обтянута синим бархатом и скреплена медной застежкой с замочком. Замок был заперт.
– О! – встрепенулась Кондратьевна. – А где же ключ?
Похититель сливок
Из существ, способных украсть сливки, которых знал Кощей (а знал он их предостаточно), самым близким и легкодоступным был кот Баюн. Кот Баюн издревле сторожил один из проходов в тридесятое царство, тот самый, что расположен неподалеку от дуба зеленого, и с годами остепенился и обзавелся солидным брюшком, что, однако, не мешало ему тащить все, что плохо лежало. Мог ли он стащить некие виртуальные сливки, которые кто-то снял с Санкт-Петербурга? Кощей сомневался. Все-таки не тот масштаб. Но расспросить волшебного кота все же стоило.
Баюн, естественно, начал запираться.
– Виданное ли дело, – грустно промурлыкал он своим самым убедительным голосом, – чтобы меня, честного кота, обвиняли в таком злодействе! Я снял сливки! Я украл лицо у почтенного города! Я, который все глаза проглядел, охраняя вверенные мне границы тридесятого царства, все ноги исходил по этой проклятой золотой цепи, все горло сорвал, распевая положенные песни и сказывая дозволенные сказки! Я, который верой и правдой, – тут кот сорвался на страдальческий мяв, пал на землю и, уткнувшись здоровенным лбом в лапы, принялся вздрагивать всем своим обширным телом, весьма натурально изображая рыдания.