Хозяин дает нам время подумать. Но не успела Лилла открыть рот, чтобы сказать «коммунист», он опережает ее:
— Я квалифицированный рабочий. Не из тех, кто подчас не имеет даже чистой рубахи. Я buono[40], я умею работать. И тем не менее мне пришлось убраться с завода, где у меня была хорошая работа.
Его жена приносит суп. Он ждет, пока она поставит дымящиеся тарелки, и страстно обнимает ее.
— Без такой выносливой и верующей женщины, сударь, мне бы оставалось только броситься в воду. Это благодаря ей у нас есть дети и есть чем их кормить. Попробуйте, мадам, попробуйте и скажите, умеет ли моя женушка готовить.
Лилла пробует. Я вижу по ее глазам, что она уже сомневается в его приверженности к коммунизму.
— Чудесный суп, — отвечает она. — А за кого вы голосуете в воскресенье?
Такой вопрос в Италии не звучит нескромно. На эту тему говорят открыто. Отвечает хозяйка.
— А за кого нам, бедным, голосовать! Нельзя же голосовать за кого-нибудь еще, кроме христианских демократов.
Я спрашиваю хозяина:
— Почему вам пришлось уйти с завода?
Он снова приходит в негодование:
— Почему? Потому, что он закрылся! Потому, что американцы ввозят те же товары, но продают их дешевле и дают по плану Маршалла деньги, чтобы мы эти товары покупали. А наши промышленники не обновили ни оборудование, ни методы производства. Эти maledetti[41] больше всего заботятся о том, как бы потуже набить себе карманы.
Огромный детина за соседним столиком кладет ложку и вилку и фальцетом подтверждает справедливость этих слов:
— Нам нужна единая социалистическая партия. У нас их две. Одна хромает на левую ногу, у другой ампутирована правая.
Сказав это, он снова принимается за еду.
— Вы в воскресенье тоже голосуете за христианских демократов?
Он останавливает вилку в воздухе и начинает объяснять:
— Это единственный способ добиться мира в доме. До тех пор пока наши жены не перестанут ходить в церковь, мы…
Его жена — на ней шляпка, чтобы все видели, что она не какая-нибудь, — обрывает его:
— Ешь!
Он улыбается и замолкает. Хозяйка отвечает за него:
— Будь проклята Америка, которая нас бомбила во время войны, и будь проклят тот, кто ее открыл.
Они уже забыли, что Муссолини объявил войну США. Что касается того, кто открыл Америку…
— Но ведь Христофор Колумб был итальянцем? Разве нет?
Женщина широко открывает глаза. А муж ее презрительно роняет:
— Genovese! (Генуэзец!)
Ну, конечно же, это не совсем одно и то же — итальянец и генуэзец. Спор прекращается, так как по телевидению кончили передавать хронику, которая никого не интересовала, и начинается вечерняя программа. Все клиенты с тарелками в руках подсаживаются поближе к маленькому экрану. Мы с Лиллой остаемся одни в своем углу.
Возвращаясь домой, мы насчитали по дороге шесть бистро, тратторий, кафе и различных погребков. Во всех были телевизоры.
Просматривая газету, Лилла разрабатывает нашу программу на завтра. На piazza del Duomo открыта выставка, и, если верить «Голубому путеводителю», замок Сфорца тоже заслуживает посещения. Я категорически ее останавливаю. Никаких выставок, никаких музеев. Только люди. И точка. Лилла растеряна, она знает только два полюса притяжения: во-первых, памятники, во-вторых, рынки и обувные магазины.
— Но, овощи, мясо… — настаивает она.
— Единственное, на что я готов пойти ради того, чтобы ты смогла удовлетворить свое любопытство, это расстаться с тобой на завтра. Мы встретимся вечером в «Galleria»[42].
Вот почему на следующий день я отправился в одиночное странствие.
Я начал с площади Миссори. Насколько мне известно, Миссори — единственный генерал, увековеченный верхом на изможденной лошади.
Один коммерсант, к которому я пришел без предупреждения, любезно согласился дать мне интервью. Как и все встречавшиеся мне до сих пор итальянцы, он очень расстроен: большинство голосов получат христианские демократы; ну и бог с ними — это «неизбежное зло». Иначе — прощай, свобода!