— А ты, маломерок, языком не блуди.
— Ах, чтоб те скорчило… ах ты-ы… — Но тут спор неожиданно кончился: Фима-пирожница, скользнув на хребтовине бугра, скатилась в лужу-колдобину, что вольно расплеснулась у самых столбов калитки.
В темной курной избушке вдовы поджидали-дремали Сусанин с Мезенцом; их Марья Кика уговорила стать на ночлег, страшась Тришкиного злодейства (Поползень жил в той же слободе). Дымила в светце лучина. Мальчуганчик лет пяти спал, сладко разметавшись, на голбце у печи; Марья с нежной осторожностью поправила под ним веретье. Фима смиренно присела на лавочке у двери.
Сбивчивая, с немыслимыми перескоками трескотня двух женщин заинтересовала деда Ивана.
— Х-хе… где правда, значит? — усмехнулся он, выслушав. — Правда-то, молодочки, есть и беленькая, есть она и пестренькая, с рыжинкой… И стрельцы, и казаки — тоже всякого цвета: иной — распахни-душа, а иной — черту баран, злее крапивы-жгучки… Из-под чьей ладошки они глядят, вот где загада!
— Так-так: куда они, язвы, глядят-то? — вздохнул в тон ему Мезенец и сел разуваться у порога. — Вон Рыжий Ус много видал этих донских, да что-то не шибко хвалит… Тень, сказывает, от нынешнего казака. Те-ень!
— Утро вечера мудренее, — заключил Сусанин. — Вам, красавы, спасибо на ночлеге, а вот язычки пока что завяжите. Эва сыр-бор: вихорь какой копится!
— Да уж послала бы милость мати божия, троеручица единосущна и нераздельна…
— Ладно, красота, ладно… Может, и уляжется дело.
Утро выдалось дождливое, ветреное. Сусанин с товарищем вышли спозаранок во двор к лошадям, потом долго бродили кривыми улочками слободок, спускались к озеру, закутанному сизым плотным туманом, дивились на древний княжеский терем, на белокаменный, обнесенный дивной оградой собор. Кремль же был крайне ветхий, запущенный, хотя и мнились в зеленой плесени догнивавших срубов останки былого величия… Дряхлеть же стал, обмельчился еси, господин Великий Ростов!
Священнейший Филарет, к удивлению Сусанина, так и не принял его для беседы. Расспросы о Домнине, о делах вотчинных вел владыченский эконом, старец Варнава, хотя еще в Костроме владыка сулил деду Ивану собеседье сердечное, руку благословляющую и направляющую… Да и расспросы отца Варнавы были слишком поспешными: сколько зерна с полей снято, сколько в житницах, как с мужицким оброком? О настроениях на Шаче, о беглых гультяях он и речи не заводил. Нервность невысказанного ожидания, лихорадочность, тревога царили в присутственном зале: входили и выходили послушники, топтались у столов, у дверей, в притворе. И — «шу-шу-шу» там и тут: осторожные словечки писцов, многозначительные беглые взгляды… Выходя на волю, Сусанин глянул на владыченские покои. «Зайти? Аль негоже?» Вдруг он заметил, что к черным сенцам покоев шмыгнул некто коротковатый, толстоватый, сразу напомнивший обличием домнинского Акинфия. «Глянь: Полтора Пуза! И бороду снес», — толкнул Иван в бок Мезенца. Но никого в сенцах уже не было. «Попритчилось, что ли?» — удивились оба, оглядываясь.
В сутолоке, в суете прошел первый день. Под вечер наконец вышел наказ владыки: ехать обратно, в Кострому, захватив по пути какую-то кладь. Ехать приказано утром, не откладывая.
А на рассвете город гудел, как пчелиный рой.
Еще не брезжил восток, не кричали ранние кочеты на посаде, когда к загородью, к сельцу Богослов, что на речонке Ишне, подскакал с Московской дороги вестовой. Был он растерзан и говорить почти не мог — ртом шла кровь. Тотчас великой тревогой загудел колокол церкви Иоанна Богослова, тотчас откликнулись набаты у Николы на Всполье, у крепостного рва, на торжище. Заплясали во тьме желтые светлячки смоленых факелов, потекли к соборной площади клокочущие потоки многолюдья.
Земский староста Олекса Ошанин, перекрывая шум и вопли, кричал с возвышения:
— Люди, прорвался ворог! Поможем войску Сеитову, спасем домы своя и семьи… Григорьев Иван со стрельцы уже вышли с пушечным боем. Слетайтесь — о мужи! — в земский скоп; несите дубье, топоры, вилы…
Кроме седого Олексы сколачивали ватажки-дружины храбрые мужи с Песоцкой слободы, обеих Никольских, Рыбной, Выводной, Сокольничьей… Но — увы! — врасплох застал набат ростовчан. Мешала сумятица, никто не готов был к бою, вожаки не знали толком, что им делать. В довершение ко всему затянулось молебствие «во дарование победы» — медлил, колеблясь, владыка Филарет. И когда совсем уже высветлилось хмурое мокрое небо, когда стянулись толпы горожан к протокам и камышам тихой Ишни, то все увидели: черным, во весь горизонт, вихрем летит на них конница шляхты.