Рано утром по улицам Одессы пошли колонны иностранных пленных. Они шагали с оркестром и пели — каждая колонна на своем языке. Они были подтянуты, ботинки начищены, формы отутюжены, когда они успели — не поняла. Навстречу им шли пленные немцы под конвоем. Они несли обгоревшие бревна. Немцы испуганно посмотрели на сопровождающих их красноармейцев, но бывшие пленные французы ничего им не сказали, только громче запели «Марсельезу».
Не могу забыть Одессу. Написала несколько очерков. Часть для «Красной звезды». Они были сильно покорежены, переделаны фамилии бывших партизан. Понятно, они сейчас все сидят в наших сибирских лагерях. От семьи братьев Плохотных получила письмо с благодарностью: только от меня узнали, что их мужья живы. Они до сих пор числятся «без вести пропавшими». Недаром они спускались с парохода на «родную землю» как арестанты.
Отдали радиоприемники[218]. Весь мир говорит о скором крахе Германии.
Союзники двигаются вовсю. Croisière a travers l'Allemagne[219]. Говорят, что кончится к 15 апреля или 1 мая. Леле заказали программу празднования конца войны. Мы от Берлина в 60 км, союзники — в 300-х. Теперь кто скорее дойдет. Союзники освобождают лагеря с нашими пленными. Об Одессе главное: не любят советских, вспоминают румын.
Мы расторгли договор с Японией. Видимо, потребовали союзники. Так что будет война с Японией.
В Москву приехали Тито и Черчилль.
Гостит Гриша.
Ина облучается, бритая, нервная. Ее безумно жаль. А я злющая. Тут еще неизвестно, что делать с квартирой. Оказывается, в Лаврухе две комнаты остаются за мной. Фаня очень рада, да и я тоже. Мы с нею здесь не у себя дома.
Наш прожиточный минимум: 1000 р. маме, столько же Любе, 100 р. за квартиру, 200 р. табак, 100 р. мыло. Итого 2500 р. Для этого надо заработать 3500.
Сегодня, открыв утром «Правду», я увидела на 1-ой странице огромными буквами: «Товарищ Эренбург упрощает» за подписью Александрова из ЦК, о том, что немецкий народ есть и что немцы кидают все силы на наш фронт, а не на запад, чтобы поссорить нас с союзниками.
Дома мрак. Уже в ТАССе на вечере Тито упоминаются Леонов, Тихонов, Симонов, а Ильи нет. Началось и пойдет… Это нам знакомо. Вчера умер Рузвельт. Москва в траурных флагах. Вчера взяли Вену. Идет снег и холодно.
Сельвинского послали в армейскую газету за то, что выступил с защитой символистов.
Фаня, придя из школы, спросила: «А Рузвельт коммунист?»
Союзники около самого Берлина, видно, войдут раньше нас. Из статьи об Илье ясно, что драться с союзниками мы не будем.
У меня опять плохо с деньгами: папа болен и туда нужны деньги. Кроме того, я без пальто. Надо что-то продать. У меня интересный материал о «рабынях»[220], но он никому не нужен.
Слушаю радио. Париж. Дома полный мрак в связи со статьей Александрова. Мы ее передаем на Германию. Вообще на свете черт знает что. Начали грызться из-за Германии и Польши. Англичане впервые увидели зверства немцев по отношению к нам и пришли в ужас.
Вчера видела «Китай в огне»; все знакомое и не действует. Особенно исход.
Меня преследует мысль — подойти к окну и шагнуть в пространство, иногда эта мысль кажется упоительной. Останавливает чувство долга. Неужели оно от деда-немца?
Все время слушаю радио: наркоз и отупение. Встаю утром с ощущением катастрофы. Очень хочется устроить наших. Тупой взгляд Ильи, полное отсутствие интереса ко всему, нежелание ничего есть, за исключением укропа[221]… смакует все, что вокруг этого события. Написал Сталину письмо и ждет. Мне его страшно жалко, но честно говоря, бывают вещи настолько страшнее.
Одного еврея спросили, как он относится к советской власти? «Как к жене: немного боюсь, немного люблю, немного хочу чего-то другого».
Идет наше наступление на Берлин.
Сегодня наши войска вошли в предместья Берлина. Подписали пакт с люблинским польским правительством. Теперь начнется. Молотов еще не прибыл в Вашингтон. Илья совсем опустился. От Беллы телеграмма — наша единственная радость. Дома похоронное настроение.
220
Речь идет о судьбе молодых женщин оккупированных территорий СССР, угнанных в Германию на принудительные работы.(Прим. ред.).
221
Начался «укропный период» — он повторялся несколько раз в жизни. Крупная неприятность вызывала у Ильи отвращение к еде. Обычно он сидел с безжизненным взглядом и съедал за весь день только несколько веточек укропа. Илья мог питаться одним укропом много дней, он ослабевал, ложился одетым на тахту и тупо смотрел на стену.
В этот раз такой период длился долго. Илье стоило больших усилий написать вялую статью, кажется, о взятии Берлина. Его изредка стали печатать, и он постепенно вернулся к жизни.