Его взгляд не вопрошает. В них нет страха или гнева. Его глаза не смеются, он не прищуривается и не расширяет зрачки от крайнего удивления или крайней обдолбанности. В его глазах я вижу только чувство искреннего недоумения от того, что эта в меру зрелая и напористая девушка, обтянутая черным кожзамом, желает стрельнуть у него, бомжа и забулдыги, папиросу «Прима» алматинской табачной фабрики. «Ну, пожалуйста, он такой же, как ты! Одну папироску? Ты же только что спрятал пачку в кармане?», – я сижу на коленях перед мужичонкой в рваном ватнике, лежащем у толстенного дуба на аллее. А про себя думаю, глядя на его заросшее, посиневшее от холода лицо – ну, что же ты? Ты ведь все равно до утра не доживешь, замерзнешь насмерть в этой траве? Так почему бы не поделиться табаком? Бомж переводит взгляд с меня на Марата, который стоит в десяти шагах от нас, под фонарями, такой одинокий в стелящемся по земле тумане. И, порывшись за пазухой, этот пропитый насквозь бродяга протягивает мне пачку «Примы», почти полную. Я наклоняюсь и целую его в щетинистую вонючую щеку. Фу. Но по-другому нельзя, не знаю, почему. Рука бомжа падает на мою ногу, и его пальцы перебирают клеточки на моих сетчатых черных колготках. Ладно, все, хватит. Я убираю его руку, встаю с колен и иду к моему «куряге».
Он выхватывает пачку из моей руки. Затем поджигает ее зажигалкой, и стреляет первой струей дыма прямо в меня. И тут я чувствую очень знакомый запах, точнее, мы оба чувствуем (он сильнее, конечно) – я и Марат дружно поворачиваемся в ту сторону, где лежит добрый бомж. Далеко мы отойти не успели, и стоим, думаем, что нам делать с этой фигней? Меня лично это никогда не увлекало, не берет меня никакая, даже самая мозговышибающая конопля. Одно я знаю точно – в этом стылом воздухе запах мариуханы распространяется мгновенно на многие десятки метров вокруг, и нам остается только надеяться, что полицейским вряд ли хочется морозить свои попы в эту ночь, и они нас не потревожат в силу своей вечной тяги к комфорту. «Добрейшей души человек», – еле слышно проговаривает Марат, и набирает полные легкие этого смрада. Задерживает дыхание на несколько секунд и выдыхает. «Чуйская… родная, – шепчет он. – Узнаю. С 88 года не курил, с казахфильмовских времен. Как же хорошо…» И я вспомнила – Моро! Конечно же, так звали героя того фильма, которого играл Виктор Цой, и Марат сейчас говорит о тех съемках, здесь, в моем городе… Его неподдельно теплая интонация, с которой он говорит о тех временах, слегка смущает меня. «А что так плохо? Почему такой перерыв?», – спрашиваю я. Жду ответа, и дожидаюсь его только спустя полторы минуты: «Обстоятельства, Алия, обстоятельства…» Мне чуть больше лет, чем тому фильму, смотрела я его в пубертатном периоде, и ничего из него не помню. Вот только это – Моро. Имя, которым он назвался сначала. «Будете?», – предлагает он. Нет уж, спасибо. И надеюсь его «обстоятельства» не называются колонией строго режима. Больше тридцати лет все-таки прошло – для знатока «травы» немыслимый срок без кайфа. Зэка мне еще не хватало. «Я не сидел в тюрьме, нет, просто в жизни всякое бывает. Понимаете?». Понимаю, хорошо понимаю… Черт…
Он направляется к бомжу, и мне опять приходиться плестись за ним. И я иду, увертываясь от редких облачков сиреневого дыма, выпускаемых Маратом (Виктором?). Бомж смотрит в небо, не мигая. Тишина, только оставшиеся в очень малом количестве листья на дубе шелестят от ветерка. А вот он даже не шелохнется. Умер уже? Но нет, бомж вдруг улыбается и вопрошает ангельским голосом: «Видишь, брат?». Марат поднимает свои сломанные очки к небу и тоже начинает улыбаться. «Вижу!», – счастливо восклицает он. Придурки. Что они там увидели – не знаю и знать не хочу, но у меня такое ощущение, что я сейчас присутствую при зарождении новой религии, настолько единым организмом кажутся эти два чужих друг для друга человека, смотрящих с идиотскими улыбками в небо. Впрочем, и мне они чужие… На моих часах 1 час 46 минут. Курнуть, что ли? И совершенно непонятным для меня образом мы оказываемся лежащими втроем под дубом, поочередно дымя и глядя в безумно красивое небо. И из этого безумно красивого черного неба на нас смотрит безумно красивое громадное лицо, в чьих звездных глазах столько любви к нам! Это нечто окутывает нас вибрирующей, искрящейся волной, приподнимающей нас над холодом земли под нашими спинами, и эта чудесная вечность без рождения и смерти в какой-то момент пугает нас потому, что не может быть так хорошо. Не бывает. И мы возвращаемся. Но не сразу. Не сразу. Поскольку в вечности возможно предвидеть человеческий страх и точку, когда он появляется, возможно уходить от него, приходить к нему опять… После бесчисленного числа этих походов туда-сюда мы с Маратом сидим в салоне такси на заднем сиденье, и снова вместо звезд в наших глазах мелькают огни фонарей. А бомж утром умрет счастливым.