Скоро совсем рассвело. Я долго бродил по аулу. Наконец, решился подойти к роднику — источнику всех аульских новостей. Набирая воду в кувшины, женщины сообщали друг другу о благополучных родах Марьям.
Но в доме ее мужа ни в тот день, ни после не было веселья, не бил барабан, не играла гармошка. Не зарезали барана, как обычно в честь рождения ребенка. Наверное, потому, что Марьям родила дочку…
Я шагал проселком по берегу обмелевшей милой Аксайки, вдоль обочины, по дорожке, которую протоптали мы с Юсупом много лет тому назад.
Перед утром прошел легкий летний дождь, умытые листья подорожника сочно зазеленели, и вода, оставшаяся в устьях их стеблей, радужно вспыхивала в солнечных лучах. Хорошо утоптанная дорожка вела вдоль проезжей дороги к железнодорожному разъезду.
И больно, и радостно мне было шагать этой знакомой с детства тропинкой. Она была не просто знакома, таких тропинок вокруг аула десятки, она была единственной для меня потому, что проторил ее я, вернее, мы с Юсупом.
По этой тропинке зимой мы ездили в лес за дровами, а летом бегали слушать певчих птиц, собирать землянику.
Раньше этой тропинки не было, была тропинка по другую сторону от дороги. Мы всегда все делали сами. Мы не ходили проторенной дорожкой, а протаптывали в весенней грязи свою, собственную. И так случилось, что постепенно люди забросили ту, другую тропинку, и стали ходить по нашей, которая вилась прямо по карнизу высокого берега Аксайки.
Мои модные английские туфли оставляли узкие, непривычные для этой тропинки следы — она привыкла к широким откровенным следам босых ног, к простодушным следам кирзовых сапог, и мой затянутый стесненный след выглядел на ней чужим.
В руке я нес желтый портфель. Этот красивый, тисненой кожи польский портфель подарили мне в день рождения сослуживцы с пожеланием носить в нем рукописи (к тому времени я уже напечатал несколько статей в газете, и они знали об этой моей слабости). Пока в моем шикарном портфеле болтались мыльница, электробритва, зубной порошок, щетка и рубашка, которую я только что переменил, выходя из дому.
Моя свежая белоснежная рубашка приятно холодила тело, брюки были отлично отутюжены, словом, вид у меня был совсем городской, праздничный.
Я наслаждался упоительным утром: ясным небом — в городе никогда не бывает такого легкого, такого прозрачного неба — шумом милой Аксайки, теплым ветром, наполненным запахами молодой травы и пашни, дымящейся после дождя, словно укрытой живым серебристым пологом.
— Садись, подвезу, — раздалось сбоку. Это догнала меня арба, груженная доверху корзинами и мешками, — завтра базарный день в городе. На козлах сидел знакомый парень, когда-то мой одноклассник. — Садись, — повторил он, подвигаясь, уступая мне место на отполированной доске козел.
— Спасибо, я лучше пешком.
— Боишься испачкаться, — усмехнулся он.
— Нет, просто хочется пешком, такая погода, — смутился я.
— Ну, ну, давай, — он окинул меня с ног до головы пристальным взглядом, как чужака, и стегнул по лошадям: — Н-но! Н-но!
Безоблачное праздничное настроение мое замутилось, но через несколько минут я забыл об этом парне на арбе, забыл и о своих узких следах на дорожке, — очень уж хорошо было вокруг, я был счастлив оттого, что снова иду берегом родной Аксайки, своей тропой…
Сколько раз мы ездили этой дорожкой с Юсупом за дровами в лес. Лес… теперь его нет, голое место вокруг, лишь кое-где торчат одинокие деревья, да и те больше напоминают прохожих странников, чем хозяев. Кажется, остановились они на минутку отдохнуть и вот-вот уйдут навсегда и останется наш курган навеки беспризорным нищим.
Нет уже давно и тех чудесных зеленых полян, на которых мы когда-то играли, — все вспахано. Нет и могучей белолистки, которая прежде бросала тень через всю дорогу. Черный, обугленный пень встретил меня.
Разве оно само упало, это огромное дерево. Это одна из трех знаменитых белолисток, охранявших наш аул, я уже говорил о них… Это дерево стояло с северной стороны аула, по дороге к разъезду, к городу, к большой жизни. Оно провожало и солдат на войну, и невест, которых отдавали в другой аул или в город, и студентов — всех, всех оно провожало и напутствовало с любовью и лаской. Оно было последней приметой родного аула, которую видел человек, в последний раз обернувшись на дороге.
Когда я бежал от своего горя, я тоже пришел к этому дереву…
Я вернулся живой и здоровый, а оно повалено! Это дерево было гордостью моего детства, гордостью моей земли… Не в первый раз видел я теперь его останки, но, как всегда, обида и ненависть поднялись в моем сердце потому, что его гибель и двух других его братьев для меня такая же утрата, как смерть самых почтенных людей аула.