«Гребень… все тот же гребень в волосах Марьям!» Когда мы ехали в поезде, платок спал с головы Марьям, и я увидел в ее волосах тот самый гребень с белыми камешками. Только один камешек — самый главный — был утерян, и на месте его темнела пустая лунка. Марьям вспыхнула и быстро поправила платок.
Мне стало очень стыдно. «Марьям хранит гребень, а ты? Где платок, подаренный ею? Где?!»
И сейчас, шагая по жаркой, пыльной улице, я все думал об этом и бормотал себе под нос оправдания и сам же осуждал и высмеивал эти оправдания. «Гребень, который ты подарил Марьям, она хранит, а платок, подаренный ею, ты выкинул… выкинул… выкинул…» Я с каким-то ожесточением бормотал это «выкинул». В это грубое слово я хотел вложить все презрение к самому себе, хотел подчеркнуть всю оскорбительность моего поступка по отношению к Марьям.
Платок, подаренный мне Марьям… Я вспомнил его затейливый узор и буквы «М» и «Д», вышитые по углам. Знак любви!..
Я проходил мимо керосиновой лавки с голубой вывеской. На низкой скамеечке около своего заведения, в холодке, сидел весь промасленный, пучеглазый керосинщик, посасывая сигаретку.
«И он тоже любил…» — подумал я, взглянув на этого старого, промасленного и прокуренного насквозь керосинщика. Мне показалось, что мудрая радостная улыбка скользнула в его черные промасленные усы. От этой его улыбки мою душу овеяло какое-то доброе умиротворение.
Давным-давно я прошел дом моего товарища, к которому я приехал в город по делу, и, не сожалея об этом, шагал дальше по улицам. И все думал о Марьям, о платке, который она мне подарила.
Я мучительно долго не расставался с подарком Марьям, с этим маленьким вышитым платочком. Где он сейчас? Этого я не знал. Может быть, его прибили волны к чужеземному иранскому берегу, а может быть, он и не доплыл до моря, а где-нибудь у русской речной деревушки зацепился за куст тальника, и моет его высокая весенняя вода, летом бьется он по ветру, как флажок, а зимой сиротливо съеживается от мороза, заметается снегом, а может быть, давным-давно белобокая сорока утащила его к себе в гнездо и теперь болтает об этом всем вокруг, или лежит он на холодном дне, заметенный илом.
Не знаю, как распорядилась с ним обширная русская река Волга. Почему Волга? Так уж случилось.
Когда я учился на втором курсе университета, летом вместе со всеми студентами поехал я помогать целинникам в Казахстан, в Кустанайскую область.
В том районе, где мы работали, было очень много озер, недаром его называли Семиозерным районом. Озера эти были глубокие и кроткие, как глаза наших девушек. Утром, когда солнце плыло по озерам, они светились таким блеском, такой ослепительной улыбкой и так мило хмурились, когда солнце пряталось за тучами, что казались мне совершенно живыми существами.
Сколько раз я хотел утопить платочек в этих озерах… но боялся, что кто-нибудь увидит платок, достанет и попадет он в чужие руки.
Много было в округе и болот. Я не раз подумывал утопить платок в болоте, но как только доставал его из кармана, мне становилось страшно бросать его в гнилое болото, я не мог допустить такого кощунства.
Собирался много раз его выбросить просто в степи, но и на это не хватало сил. Я сразу представлял себе, как будет он летать по степи, неприкаянный, словно перекати-поле, как выгорит он под солнцем, вылиняет под дождем, истончится под степными ветрами. А ветры здесь дуют на запад, и может случиться так, что принесет его назад к нам, в родную Кумыкскую степь и увидит его Марьям.
Что тогда будет? Нет, так не годится. И я прижимал платок к лицу, пристально всматривался в него и, случалось, подолгу беседовал с ним.
Помню, возили мы там, на целине, сено, душистое, майского укоса, возили на волах. Нагрузят, бывало, арбу высоко-высоко, залезешь наверх, подадут вожжи и… «Цоб-цобе!» Поехали.
Сено мы возили в скирды, километров за семь, за десять. Лежишь на верхотуре, на теплом от солнца райски душистом сене, воз чуть колышется, волы идут медленно, как и всякие волы, не спешат. Степь бескрайняя, небо над головой лазурное, без единого облачка, колышется воз, и такое на душе счастье, что плакать хочется.
Кажется, встанешь, раскинешь руки крыльями и полетишь — полетишь над зеленою шелковой степью, как во сне.
Достану, бывало, платок и глажу его и все думаю, думаю о Марьям.