Илья Кочергин
Я внук твой …
Повесть
Министры сказали свои официальные речи, осталось скучать недолго.
Мне все же хотелось посмотреть на короля. Поэтому Тинеке встала на цыпочки и стала показывать пальцем в толпу черных пиджаков:
– Вон там. Видишь, он лысый. Маленький. Рядом с королевой. Я вынул из кармана монетку в пятьдесят центов и посмотрел на профиль монарха. Потом опять попытался отыскать его среди VIP-персон.
Мы затушили сигареты и подошли поближе.
– Я , честно говоря, его живого тоже никогда не видела, только по телевизору. Но ничего интересного в нем нет. Ваш президент интереснее. Он спортивный и сильный. Но он, оказывается, такой маленький, и я маленькая, ничего не вижу. Я выбрал одну из трех лысин рядом с королевой и попытался себя убедить, что это и есть король.
Так вот он какой, ясно. Лысину покрывали маленькие пигментные пятнышки, она совсем даже не блестела. Рядом возвышался охранник с проводком внутренней связи в ухе, иногда проскальзывал по мне глазами и совсем подавлял остальных своей величиной. Это, конечно, неправильно, августейших персон нужно все-таки сажать на престолы, троны, возвышения какие-нибудь или надевать мантию на них. Ведь теперь при слове король перед моими глазами будет вставать только пигментная кожа, обтягивающая череп какого-то пожилого человека, развитая челюсть секьюрити и спираль желтоватого проводка. Или они специально так делают со своими королями?
Похожий проводок мне однажды подарила бабушка, разбирая ненужные мелочи, оставшиеся от деда. Это была часть от слухового аппарата, которым он пользовался в старости. Потом она нашла сам аппарат и тоже отдала мне. И это было самое первое из того немногого, что я получил от моего могущественного предка. Не видя в этом большой ценности, я тут же выменял в школе неполную серию марок с изображением советских космонавтов на эту реликвию в красивой металлической коробке с английской надписью.
Мне наскучило высматривать Альберта Второго, и я болтал с Тинеке, глазел по сторонам, то и дело натыкаясь взглядом на Муки. Я еще тогда не знал, что ее зовут Муки, я еще не знал про нее ничего, кроме того, что у нее чудесная улыбка.
Улыбку я заметил, когда мы с Тинеке подходили к Пале-де-Бозар, в котором должно было состояться открытие фестиваля. Муки стояла одна у входа, чуть в стороне от небольшой толпы курящих, смотрела сквозь проезжающие машины или, может быть, чуть выше них. Локти прижаты к телу ладонями, ноги поставлены вместе. Она как будто глядела с крылечка деревенского домика на далекий морской горизонт, ну или что-нибудь в этом роде. Да, можно даже представить себе ветер, барашки на воде и что яркое осеннее солнце взблескивает не на стеклах машин, а на мокрых камнях и водорослях или на крыльях чаек.
И рядышком обязательно должна сидеть кошка. Отличная китчевая фотография могла бы получиться. Постер с рекламой отдыха где-нибудь на побережье Норвегии, висящий в туристическом агентстве.
Муки так хорошо улыбалась, что приятно было даже просто пройти мимо нее, сквозь ее взгляд, делаясь прозрачным, так что через меня становился различим дальний невидимый горизонт. Я бы даже с удовольствием прошел два-три раза, если бы был один.
А теперь она вдруг оказалась впереди меня, и я , рассказывая Тинеке про Москву и про Сибирь, посматривал на нее.
Здесь, в помещении, пусть даже это был огромный зал Пале-де-Бозар, она переменилась – она играла. Пропала неподвижность внутреннего ожидания, исчезла картинка с морем и чайками. Вокруг нее стояли несколько мужчин с бокалами красного вина, болтали с ней, Муки смеялась, затем прижимала сжатые кулачки к губам и слушала, что-то отвечала, и я слышал ее звонкое французское “р”. Она натягивала рукава шерстяной кофты до самых пальцев, как будто мерзла или старалась скрыть свои руки, или еще так иногда делают подростки.
Нарочито небрежно подобранная одежда, немного растрепанные волосы. И в то же время ухоженность. Удивительно знакомые черты и жесты, но где я их мог видеть? Муки потом как-то спросила меня, мечтал ли я когда-нибудь переспать с актрисой.
Она оглядывалась на меня, или это мне теперь кажется? Нет, она точно оглядывалась, улыбаясь. Она ведь мне даже потом говорила, что хотела подойти ко мне, но немного смущалась. Я думаю, она подобрала не совсем точное слово. Я даже уверен в этом. Когда Муки трудно подобрать русское слово, то она сначала раздраженно и резко выдыхает вверх через губы, а потом как будто тихо рычит. Это выглядит примерно так:
– Конечно, я смотрела на тебя. Ты глупый. Я немного хотела тебя сразу и познакомиться хотела. Но я , фф… Я … I was… э-мррр… Я смущалась подойти к тебе.
Это, конечно, неправда. Муки никогда ничего не смущается. Она может хотеть или не хотеть, желать или не желать, испытывать потребность в чем-то или не испытывать.
Может быть, она не смогла бы подобрать слово и на родном голландском. Я полагаю, что смущение – это то единственное чувство, которое Муки никогда не сможет испытывать. И подойти ко мне в тот вечер ей помешало что-нибудь другое.
А я и не думал подходить к ней, я бы даже просто побоялся. И я действительно смущался, когда она оборачивалась, когда видел темные глаза и движение ее волос. Короткое каре закрывало половину щеки, изогнутая прядка останавливалась у начала изогнутых губ. Я сразу начинал отыскивать глазами Альберта Второго или нашего президента.
Каждый раз, когда она оглядывалась, я делал вид, что не смотрю на нее. Мне очень не хотелось, чтобы потом красивая иностранка могла кому-нибудь сказать: этот русский пялился на меня. Я повторял себе, что сильный человек может спокойно смотреть кому угодно в глаза, даже красивым женщинам, но опять отводил взгляд.
Журналисты наконец потянулись к выходу, несколько раз еще сверкнули вспышки, когда высокопоставленные гости миновали двери. Муки пропала. Я попрощался с Тинеке, заверил ее, что справлюсь сам с тем, чтобы провести остаток этого дня. Помощь мне не требуется, я еще посижу на концерте, который дает приехавший Мариинский театр, а потом найду дорогу в отель.
Пока не начался концерт, я спустился в галерею Равенштайн напротив
Пале-де-Бозар, нашел открытое кафе, уселся за барную стойку, положил перед собой часы. Это был понедельник, вечер, галерея была почти пустая, в кафе я сидел один. Я выпил красного вина. Не хотелось, чтобы Тинеке или кто-нибудь еще из организаторов смотрели, как я пью. Надо производить хорошее впечатление. Я попросил еще бокал.
– У нас в Бельгии, если хочешь вина, то нужно сразу говорить – один, два или три бокала, – сказала мне официантка.
– Буду знать, спасибо. Давайте еще два.
Нужно было еще высидеть этот концерт, потом найти дорогу в гостиницу и провести вечер у телевизора. Я знаю, что первые пару дней за границей всегда тяжело. Потом буду стараться работать, писать, обживусь, попривыкну, потом заскучаю по семье, буду считать дни. А сегодня и завтра будет немного тяжело.
Что-то подобное у меня начиналось в детстве, каждый раз, когда родители оставляли меня дома и я понимал, что я один и что никто меня не видит. Странное ощущение свободы, даже скорее вседозволенности, от которого делалось сладко и страшно. Но в детстве было гораздо проще, я всего лишь открывал заветную дверцу кухонного шкафа и доставал запретный кулек с карамельками. Еще иногда я находил хранимую для какого-нибудь праздника коробку шоколадных конфет, доставал одну или две конфеты, а потом аккуратно завязывал ленточки на коробке обратно. Лет в пятнадцать вместо карамелек я пробовал отцовское вино или коньяк из буфета. Конечно, все мои преступления потом всплывали, и мне доставалось. Но до сих пор у меня осталось это чувство, когда весело и немного страшно, так что даже сводит живот.