Присяжные встали, подошли к секретарю суда, который вручил им вопросные листы, и удалились.
Дункель достал из кармана большие золотые часы. Они показывали половину второго пополудни. Значит, суд продолжается уже четыре с половиной часа. Осознав этот факт, бывший акционер «Новой Рейнской газеты» вдруг почувствовал голод. Но нет, он не уйдет отсюда, не узнав приговора суда. Чтобы заглушить голод, скоротать время и помочь торжеству справедливости, Дункель незаметно перекрестился и стал про себя молиться: «Господь всемогущий! Ниспошли свою благодать на присяжных. Просвети их умы, укрепи души! Не допусти, о господи, чтобы злодеи эти, особенно же нечестивый Маркс и нечестивый Энгельс, ушли отсюда беспрепятственно. Не допусти поругания справедливости и веры во благо. Не допусти!..»
Дама в вуали сидела неподвижно. Напряженный, яркий блеск ее глаз порой улавливался даже сквозь частую темную вуаль.
Прокурор Бёллинг был мрачен. В его ушах звучали грозные слова из недавнего предписания министра юстиции Ринтелена: «Я обращаюсь теперь, когда правительство его величества короля Пруссии сделало решительный шаг для спасения отечества, находящегося на краю гибели, к судебным властям и господам прокурорам всей страны, чтобы призвать их повсюду выполнить свой долг, невзирая на лица. Кто бы ни был виновный, он не должен уйти от немедленно приводимой в исполнение законной кары». Бёллинг спрашивал себя: «Выполнил ли я свой долг на сегодняшнем процессе?» И отвечал: «Да, выполнил». Но вся картина судебного разбирательства, прошедшая перед ним, рождала в его душе тревожную неуверенность. У всех ли присяжных такое же высокое и ясное понимание своего долга? Не поднялась ли в их сердцах смута после речей этих златоустов? Не поколебало ли их стойкость явное сочувствие публики к подсудимым?
А те тихо переговаривались.
— Итак, самое большое, что нам грозит, это два года тюрьмы, — как-то очень легко и беззаботно сказал Корф.
Маркса удивил его той:
— Разве это мало?
Энгельс понимал, что тяжелее всех и драматичнее всех положение Карла. Если его не упекут в тюрьму сегодня, то это могут сделать завтра, на новом процессе. А ведь у него не только надежды и планы на будущее, как у каждого из них, у него еще и трое малых детей, младшему всего два года…
— Кроме того, — невесело сказал Маркс, — если нас осудят, то, бесспорно, запретят и газету. В лучшем случае прокурор, как и грозился, в залог будущего благонравного поведения газеты потребует четыре тысячи талеров. А где их взять?
Действительно, денег ни у кого не было. Карл уже вложил в газету семь тысяч талеров — почти всю свою недавно полученную долю отцовского наследства, — и больше ничего не оставалось.
— Но ты по-прежнему считаешь, что есть шансы на чудо? — спросил Энгельс.
— Видишь ли, — Маркс пожал плечами, — в моральном смысле процесс нами выигран с огромным преимуществом. За моральной победой по логике вещей должна бы последовать победа юридическая. И в этом смысле моя вера еще более окрепла. Но, как ты мне недавно напомнил, Наполеон больше всего опасался воевать против глупых генералов, ибо действия — и маневры глупца невозможно предвидеть. Невозможно с полной уверенностью предвидеть и действия присяжных — людей с цензовой совестью.
Корф, которого, конечно, тоже отнюдь не восхищала перспектива оказаться за решеткой, воскликнул:
— Черт возьми! Но ведь оправдали же присяжные здесь, в Кёльне, Лассаля, потом в Дюссельдорфе — Фрейлиграта и вот совсем недавно, опять здесь, — Готшалька и Аннеке!
— Лассаля судили в августе, Фрейлиграта — в октябре, Готшалька и Аннеке — в декабре 1848 года, — уточнил Энгельс, — а сегодня седьмое февраля 1849 года.
— Вот именно, — сказал Маркс. — И сегодня власти в Берлине и Кёльне, то есть те, кто усадил нас на скамью подсудимых, изображают себя спасителями отечества. А ведь нет ничего опаснее, чем обмануть надежды чиновников на получение медали за спасение отечества. Вероятно, присяжные тоже понимают это.
Вдруг неожиданно для всех открылась дверь и на пороге показались присяжные заседатели. Зал оцепенел. Слышалось только шарканье ног присяжных. Дама в вуали вся подалась вперед. Дункель снова достал часы и взглянул на них: прошло всего минут двадцать, как присяжные удалились. Неужели за это время все решили? Страх и надежда несколько мгновений отчаянно боролись в сердце бывшего акционера, но он скоро сказал себе: «А что же тут, собственно, рассусоливать? Ведь все ясно как божий день — перед нами преступники, враги короля и отечества».
Присяжные с непроницаемыми лицами прошли на свои места и сели. Старшина жюри подошел к председателю суда и положил перед ним большой вопросный лист, где были сведены вместе ответы всех присяжных. Заглянув в него, Кремер тотчас сделался бледным, как этот лист.
— Вы должны огласить его, — через силу выговаривая слова, сказал он старшине. — Так требует закон.
— Я знаю, — ответил старшина.
Он видел, что если бы закон требовал оглашения вердикта председателем, то Кремер не смог бы сейчас сделать этого.
Старшина взял лист, встал около председательского стола и начал спокойно, внятно и торжественно:
— По чести и совести перед богом и перед людьми, взвесив все обстоятельства дела по обвинению шеф-редактора «Новой Рейнской газеты» доктора Карла Генриха Маркса, соредактора Фридриха Энгельса-младшего и ответственного издателя Германа Корфа в оскорблении обер-прокурора Цвейфеля (статья 222 Уголовного кодекса) и в клевете на жандармов (статья 367 Уголовного кодекса), присяжные заседатели на вопрос: «Виновны или нет названные выше лица в нарушении указанных статей кодекса, а если кто виновен, то заслуживает ли снисхождения?» — ответили…
Старшина оторвался от листа и обвел взглядом зал: напряженное ожидание сделало все лица неуловимо похожими.
Старшина набрал полные легкие воздуха и выдохнул:
— Юлиус Арнц — «Нет, не виновны».
Старшина снова вздохнул и выдохнул:
— Генрих Беккер — «Нет, не виновны». Фридрих Гримм — «Нет, не виновны». Отто Хюбнер — «Нет, не виновны»…
— Господи милостивый! Да что же это?.. — вырвалось вслух у Дункеля. Никто не засмеялся над стариком, никто не бросил ему ни слова. Все вели про себя счет: один, два, три… Все знали, что если наберется восемь присяжных, сказавших «Не виновны!», то…
— Якоб Краузе — «Нет, не виновны». Пауль Меркер — «Нет, не виновны». Карл Пельц — «Нет, не виновны»…
Оставалось лишь одно имя, один голос! Старшина снова посмотрел в неистово молчавший зал, всей кожей почувствовал, как страшно обмануть надежды такого зала, и — бросил:
— Ганс Фернбах — «Нет, не виновны!»
И тут началось… Аплодисменты, топот, крики, смех — все слилось в один ликующий ералаш. Кто-то провозгласил: «Новой Рейнской» — ура!» Кто-то добавил: «Слава ее редакторам!» Кто-то не стерпел: «Позор ее врагам!»
А старшина, которого почти никто не слушал, продолжал:
— Густав Френкен — «Нет, не виновны». Иоганн Хофер — «Нет, не виновны»…
Из врагов газеты первым повял, что ему надо делать, прокурор: он встал и негодующе удалился;.
— Вильгельм Шмидт — «Нет, не виновны». Георг Эльснер — «Нет, не виновны»…
Дункель видел, как дама, сидевшая впереди, откинула с лица вуаль («Ах, как хороша!» — даже сейчас отметил старик) и стала пробираться к скамье подсудимых. К Марксу, Энгельсу и Корфу со всех сторон тянулись руки людей, желавших поздравить их. Дама подошла и тоже пожала руки всем троим. Последним она поздравила Маркса, и, когда делала это, ей на лицо упала небрежно закинутая вуаль. Улыбающийся, радостный Маркс двумя пальцами осторожно взял краешек вуали и снова откинул ее. По этому интимному жесту Дункель понял, что дама, на которую он пять часов пялил глаза, была не кто иная, как жена Маркса! Он понял и то, что Маркс, как видно, заметил его стариковское внимание к своей жене, потому и отпустил шуточку насчет того, кому чья жена нравится. Всю глубину сарказма этой шуточки Дункель осознал только теперь.