Энгельс знал, что число его сторонников в Комитете стремительно падает, число противников растет, но, несмотря на это, несмотря на весь ералаш в городе, он продолжал работать, не зная устали, не щадя сил, забывая о еде и сне. В его голове рождались все новые планы, замыслы, решения, как укрепить город, как лучше подготовить его к встрече с неприятелем, которая неотвратимо приближалась.
Свой третий день в Эльберфельде он решил начать с осмотра Хаспелерского моста. Этот мост соединяет восставший Эльберфельд с мирным Барменом. Оттуда вполне возможен удар правительственных войск. Поэтому на мосту соорудили баррикаду и поставили две мортиры. Надо посмотреть, как там и что.
Энгельса сопровождал Хюнербейн. Метрах в пятидесяти от моста они спешились, привязали коней к садовой изгороди и пошли дальше. Когда приблизились к мосту, командир небольшого отряда, которому была поручена его охрана, узнав Энгельса, подбежал и доложил, что за рекой все тихо, мортиры в полной боевой готовности, баррикада построена надежно, но есть намерение дополнительно укрепить ее фланги. Энгельс все осмотрел, все потрогал своими руками. Даже при желании придраться было не к чему.
— Молодцы! — сказал он, весело взглянув на вооруженных рабочих.
— Молодцы-то молодцы… — замялся командир отряда.
— А что такое? — насторожился Энгельс. — Ну, говори, говори!
Командир был явно смущен и не хотел продолжать разговор.
— Да видишь ли, — вмешался Хюнербейн, до этого шептавшийся о чем-то в сторонке с одним из членов отряда, — почти целые сутки они ничего не ели. Ни провианта им не присылают, ни денег не дают.
— Это правда? — зло блеснул глазами Энгельс в сторону командира.
— Истинная правда, господин Энгельс! — печально и удрученно подтвердил командир.
— Ах, сволочи! — Энгельс так стукнул кулаком по перилам моста, что они загудели. — Ну я покажу сегодня этому Хёхстеру! Они держат под арестом как заложника фон дер Хейдта и кормят этого паразита по его ежедневным заказам. Еще бы! Ведь он брат министра! А для защитников города у них нет куска хлеба, нет нескольких зильбергрошей! Стервецы!..
Энгельс еще раз стукнул кулаком по перилам и взволнованно зашагал поперек моста. Немного успокоившись, он остановился и сказал, глядя на баррикаду:
— Выглядит она внушительно. А не развалится, если вам придется на нее взбираться и отбивать врага?
— А вы попробуйте влезьте на нее сами, — предложил командир.
Энгельс высмотрел подходящее место на самом верху и стал к нему пробираться. Баррикада держалась прочно. Все в ней было хитро переплетено, притиснуто, скомпоновано.
Взобравшись на самую вершину, Энгельс невольно замер: с высоты баррикады, увеличенной высотой моста, пред ним предстал родной Бармен… Когда-то в своих нашумевших «Письмах» он писал: «Наконец, вы опять подходите к Вупперу, и красивый мост ведет вас в Бармен, где, по крайней мере, больше считаются с требованиями архитектурной красоты. За мостом все принимает более приветливый облик; вместо неказистых эльберфельдских домов — не старомодных и не современных, не красивых и не карикатурных — здесь появляются большие, массивные здания, построенные со вкусом, в современном стиле: повсюду перед вами вырастают новые каменные дома, мостовая кончается, и продолжением улицы служит прямое шоссе, застроенное с обеих сторон. Между домами виднеются зеленые лужайки-белильни. Вуппер здесь еще прозрачен, и легкие очертания тесно громоздящихся гор, с пестрой сменой лесов, лугов и садов, среди которых повсюду выглядывают красные крыши, делают местность, по мере того как вы по ней продвигаетесь, все более привлекательной. С середины дороги виден фасад стоящей несколько в глубине нижнебарменской церкви; это самое красивое здание долины, очень хорошо выполненное в благороднейшем византийском стиле».
И вот спустя десять лет он стоит на этом красивом мосту, смотрит на свой родной город и думает совсем не об архитектурных его особенностях, не о том, чем он выгодно отличается от Эльберфельда, не о прелести окрестных гор и лесов. Он смотрел и думал, какие из этих массивных каменных зданий — за десять лет их стало, конечно, больше, и они ближе подошли к Эльберфельду — могут быть использованы правительственными, войсками как укрытия для незаметного сосредоточения с целью штурма моста; он смотрел и думал, какие из этих прелестных зеленых лужаек скорее всего будут использованы для установки орудий, которые станут бомбардировать Эльберфельд; он смотрел и думал, что благороднейший византийский стиль нижнебарменской церкви не помешает противнику превратить обе ее колокольни в великолепные наблюдательные пункты… Он думал и о том, можно ли будет ружейным выстрелом снять наблюдателей с колоколен; и о том, достанет ли ядро мортиры до тех зеленых лужаек, вдоль и поперек истоптанных им в детстве; и о том, что надо усилить наблюдение за тем берегом — за барменским, за родным.
— Фридрих! — вдруг чей-то страшно знакомый сильный голос прервал его мысли. — Что ты там делаешь? А ну, поди сюда!
Энгельс поглядел вниз. Там, на дороге, ведущей в церковь (ведь сегодня воскресенье!), стоял, обернувшись к нему лицом, человек, которого он меньше всего на свете хотел сейчас видеть, — отец.
Подойти или нет? Ничего хорошего эта неожиданная встреча не даст, ничего. Но он вспомнил, что прошлой осенью, когда пришлось бежать от преследования властей из Кёльна и поселиться в Швейцарии, отец справлялся у друзей о его судьбе, просил адрес, чтобы послать деньги, и заплатил его старые долги. Он вспомнил, что Маркс в те дни писал ему в Берн: «Старик начинает испытывать за тебя страх». И вспомнив это, решил подойти.
Отец отошел в сторонку от толпы, направлявшейся в церковь, и ждал. Фридрих сказал Хюнербейну и командиру отряда, что скоро вернется, и стал спускаться на ту сторону баррикады. Спустился, одернул сюртук и неторопливо направился к отцу.
Фридрих Энгельс-старший для своих пятидесяти трех лет выглядел молодцом. Этому, бесспорно, весьма способствовали тщательность и вкус, с которыми он всегда одевался.
Это был сильный, много на своем веку повидавший человек. Его закалила ожесточенность торговой конкуренции; в нем развили способность трезво смотреть на вещи и сопоставлять их частые деловые поездки в Париж и Брюссель, в Лондон и Манчестер, в Амстердам и Вену; в мире чистогана и гроссбухов ему помогла остаться человеком с живой душой неуемная страсть к искусству — любовь к творениям Баха и Бетховена, Шекспира и Гёте, Рембрандта и Брейгеля. Это был человек недюжинного ума, крупного характера и сильных страстей. Бог ничем его не обидел. Сперва он дал ему богатство: когда после смерти отца три сына решили разыграть наследованную всеми троими фабрику, то красный бильярдный шар, дававший по жребию право на нее, вытащил из цилиндра он, Фридрих. Точнее говоря, это еще не было настоящее богатство. Настоящее богатство он создал позже своими руками и своей головой, сам. Но фабрика, доставшаяся ему, несомненно, по божьему промыслу, заложила основу его нынешнего богатства. Потом бог дал ему здоровую, красивую и добрую жену. А вслед за этим, как по заказу, — четырех сыновей и четырех дочерей. И все крепкие, ладные, умные. Герман уже вышел на отцовскую стезю; вслед за ним станут, конечно, фабрикантами и купцами Эмиль и Рудольф. Да, дело отца в надежных руках. Радуют отцовское сердце и дочери. Мария и Анна уже замужем за людьми своего круга. Нет оснований беспокоиться за будущее и Хедвиги и пятнадцатилетней Элизы. Словом, Фридрих Энгельс-старший мог бы быть одним из счастливейших отцов Бармена или даже всей Рейнской Пруссии, если бы только… Если бы только не этот парень, что не торопясь идет к нему с баррикады, его первенец, его, бесспорно, щедрее всех остальных детей взысканный большими милостями сын, если бы только не Фридрих Энгельс-младший…