Неделю за неделей каждое утро я либо выезжал из лагеря на машине, либо выходил пешком, в зависимости от того, какой участок требовал проверки. В течение целого года у меня не было ружья – оно было мне не по карману. Вместо огнестрельного оружия приходилось патрулировать с копьем, которое я нашел где-то в кустах, – очевидно, оно провалялось там несколько лет, потерянное браконьером. В другой руке у меня было мачете. К счастью, и с таким оружием я был грозой для браконьеров, и в течение двух лет в долинах Питсани и Таваны – в самом сердце львиных владений – мне очень редко попадались новые следы деятельности браконьеров да изредка встречались старые капканы.
Однако вдоль Шаше я не раз находил новые, что давало повод для беспокойства. Кроме того, физическое и психическое истощение, вызванное многочасовым патрулированием знойными днями и столь же жаркими ночами, – когда я пишу об этом, меня и то бросает в жар! – резко снизило сопротивляемость моего организма. У меня развился опасный абсцесс в области прямой кишки – это сейчас я могу над этим шутить, а тогда мне было, прямо скажем, не до смеха.
Несмотря на недовольство и предупреждения Джулии, я с упрямством, достойным лучшего применения, отказывался оставить львов и антибраконьерское патрулирование и поехать на обследование к врачу. В прошлом у меня уже было кое-что похожее; прописанные антибиотики тогда не помогли, и нарыв продолжал расти, но в одну прекрасную ночь он таки лопнул, и все быстро зажило. Теперь же чем больше становился нарыв, тем сильнее становилась боль; та ночь, когда он лопнул, оказалась одной из самых мучительных в моей жизни. К тому времени нарыв был размером с небольшой апельсин, и сколько я ни глотал болеутоляющие, толку от них не было никакого. Джулия не отходила от моей постели, глядя, как я скрежещу зубами и разжимаю их только затем, чтобы сделать очередной большой глоток виски.
Около часа ночи Джулия вздрогнула, услышав мой жуткий стон. Ей было тяжко смотреть, как я корчился от боли. Потом я снова дико заорал – это наконец лопнул проклятый нарыв. Когда весь гной вытек, виски подействовало, и я крепко-накрепко заснул. В течение последующих дней нарыв окончательно зажил, и я, к неудовольствию и огорчению Джулии, быстро вернулся к патрульной работе. Возможно, я был слишком одержим навязчивой идеей спасения львов от капканов, но меня не покидало ощущение, что если я хоть чуть-чуть ослаблю бдительность, то непременно случится трагедия. Чего только не сделает отец ради спасения своего ребенка от смерти? Так и я готов был на все ради спасения львов. Я боялся за них так же, как отец боится за своих детей.
Порой во время пешего патрулирования я натыкался на следы своих львов. Иногда шел по ним, а когда находил самих животных, любил посидеть в их обществе, прежде чем продолжить путь. Теперь прайд проводил все больше времени в центре своих владений – во-первых, потому что Близнец ушел к югу, где воссоединился с остатками прайда Нижнего Маджале, а во-вторых, потому что с севера, из региона Тули-сафари, пришли две львицы – почти того же возраста, что Фьюрейя и Рафики, – с шестью детенышами и заняли район Шаше. Члены моего прайда не хотели иметь дела с другой группой львов и потому оставили эти удобные места, где имелись постоянные источники воды и в изобилии водилась дичь.
Теперь главная проблема, коснувшаяся и моего прайда, заключалась в том, что в долинах Таваны и Питсани уровень природных вод опустился до рекордно низкой отметки. В прошлые годы воду всегда можно было найти при любых климатических условиях, теперь же на месте многих источников остались лишь ямы, покрытые запекшейся коркой. В отчаянии я взялся за кирку и лопату и трудился до тех пор, пока вода не выступила на поверхность; ту же операцию я проделал и над другими еле живыми источниками вниз по реке. Но текли дни, уровень воды опускался все ниже, и настал момент, когда копать глубже я не мог: глубже была скала.
Приходя к водопою, что находился ниже всех по руслу Питсани, я почти ежедневно был свидетелем тяжкого зрелища. Около водопоя держалась группа павианов, члены которой пили из источника по старшинству. Из-за того, что вода выступала очень медленно, бедняжкам приходилось почти безотлучно находиться у источника, и следовательно, им удавалось добыть пищи гораздо меньше, чем обычно. Они стали похожи на ходячие скелеты, и при виде их у меня сжималось сердце.
Я приходил к водопою через день и, пытаясь облегчить страдания павианов и других животных, углублял и расширял яму, где скапливалась вода. В обычные годы это делали слоны, но теперь они ушли туда, где легче было утолять жажду, – вниз по руслам Питсани и Лимпопо, так что, если бы не я, здешние источники заглохли бы окончательно. Поначалу при моем появлении павианы поднимали крик и обращались в бегство, но прошли дни, и, как это ни покажется странным, они привыкли к моему присутствию и, похоже, сообразили, что я делаю. Теперь, когда я приходил, обезьяны смирнехонько сидели в ожидании, но как только я, закончив работы на одном источнике, уходил к другому, все стадо сумасшедшей гурьбой кидалось к воде. Эти животные полюбились мне. Отдыхая, я частенько наблюдал за ними, но потом неизбежно обращал взоры к небу и думал о дожде.
А что же львицы? Вызванное нехваткой воды уменьшение дичи в их исконных владениях, чудовищная жара плюс ответственность за прокорм пятерых детенышей отразились и на них. Львята по-прежнему выглядели сытыми и здоровыми. Матери же – в противоположность наблюдениям других людей за поведением львиц в отношении своих детенышей, – завалив добычу, сначала давали наесться потомству и лишь затем приступали к трапезе сами. (На этой особенности их поведения я остановлюсь ниже.) Фьюрейя и Рафики похудели, но по-прежнему были в хорошей форме. Нынешнее лето было губительно и для человека, и для зверя; привозя в лагерь воду в бочках для наших собственных нужд, мы непременно в первую очередь наливали дополна бочки для львов. По крайней мере, пусть знают, что у ограды лагеря всегда можно напиться.
Я всем сердцем чувствовал, как они боролись за жизнь. И они и мы изнывали от тяжелых условий существования среди дикой природы. Каждый день мы видели появлявшиеся на юге облачка, порою даже доносились отдаленные раскаты грома. Но все, что нас окружало, излучало жару. Ее источал и открытый клюв птицы, и тонкий хруст ветки. Все вокруг молило о дожде. Мелкие черные мошки хоть и не жалили, но набивались в глаза, ноздри и уголки ртов людей и в пасти львов в поисках влаги. В самые тяжелые, палящие дни мы с Джулией наблюдали, как стайки мелких птиц прятались в затененных уголках лагеря (хотя даже там температура доходила до сорока) – условия жизни избавили их от страха перед нами. В некоторых других лагерях птицы гибли от жары, а еще был случай, когда мой друг-полисмен спугнул из кустарника змею, и она изжарилась живьем, как только выползла на раскаленную почву.
Мне врезался в память один особенно гнетущий день, когда я, несмотря ни на что, вышел патрулировать и двинулся к северу от лагеря. Время от времени я останавливался и вглядывался в южную сторону – не придут ли оттуда грозовые облака? Мошки назойливо лезли мне в глаза, вились над головою, а многие набились мне в волосы и засели у самой кожи, выделявшей пот. Пробираясь по долине Питсани, я неожиданно увидел вдали пять золотых фигур, а справа до меня долетело тревожное фырканье импалы. Охота снова срывалась из-за детенышей: львы не остались незамеченными.
Фьюрейя и Рафики затаились, собираясь напасть на стадо, но детеныши, исполненные юного, рвущегося наружу энтузиазма, готовы были ринуться в атаку. Я увидел, как со дна русла появилась львица и издала глубокий стон. Это была Рафики. Я узнал бы ее даже издали, потому что всякий раз, когда у нее срывалась охота, она жалобно стонала – словно плакала про себя.
Я подошел поближе и сел на скалу, а затем позвал Рафики. Та бросила на меня взгляд, повернулась и двинулась ко мне. Так мы приветствовали друг друга в самом сердце и в самом пекле юга Африки, и, как бы в подтверждение нашего союза, она улеглась на землю у моих ног.