Сама Анриетта тоже словно обновленная: она улыбается утомленно и робко, как человек, который завершил великий труд и отныне, оглушенный, опустошенный, ждет лишь небесного приговора.
Дом готов. Вот уже два дня Анриетта ждет, непрестанно трепеща, как бы неосторожное движение или пыль не нанесли ущерба ее детищу.
На лестнице стены "под мрамор"; Анриетта мыла их столько раз, что они стали почти белыми, а прожилки на "мраморе" еле заметны. Ступеньки она терла песком, перила начистила воском, а в желтом медном шаре можно увидеть свое крошечное отражение.
В первой комнате, отведенной под гостиную, пахнет воском столовый мебельный гарнитур в стиле Генриха II; везде салфеточки, рамки, портреты, хрупкие дешевые безделушки - им суждено оставаться там, где их поместили, целый человеческий век.
На подоконниках - медные вазы с комнатными растениями; двойные шторы красиво подобраны - не столько для уюта в комнате, сколько ради прохожих: пусть восхищаются.
В пустом доме дважды прозвенел звонок, и нам предстала незнакомка, вся в черном; тугая темная коса уложена вокруг головы; на ногах высокие ботинки без каблуков, почти мужские; ни одно светлое пятно, ни одна безделушка, ни одно украшение не оживляют строгого платья с высоким воротничком; это платье похоже на форму какой-то пуританской секты.
Она не улыбается. Нарочитая улыбка Анриетты Сименон, вводящей ее в гостиную, явно кажется посетительнице неуместной.
- Садитесь, мадемуазель.
- Нет.
Просто-нет. "Нет", которое значит "нет": Фрида Ставицкая пришла сюда не садиться, не любоваться чистотой и порядком комнаты, не имеющей к ней отношения.
Анриетту это "нет" ранит в самое сердце: сама она никогда ни с кем так не разговаривала и так боится обидеть, ранить, задеть кого-нибудь.
- Вы студентка?
Фрида стоит в дверях, повернувшись в сторону лестницы. Она, очевидно, не желает отвечать на вопрос, поскольку род занятий-это ее личное дело. Она повторяет:
- Я хотела бы увидеть комнату.
- Пройдите, мадемуазель. Я вам покажу самую лучшую, окнами на улицу. Мебель вся новая.
Эта комната - розовая. Стены, абажур на лампе розовые. На мраморном умывальнике туалетный прибор сочного розового цвета.
Фрида Ставицкая не дает себе труда войти внутрь.
- У вас только эта комната?
- Эта самая лучшая.
Анриетте хочется рассказать обо всем сразу: что дом убран сверху донизу, а в кроватях нет клопов, а обои она наклеила собственными руками, а...
Но Фрида уже, не дожидаясь разрешения, сама открыла вторую выходящую на площадку дверь. Задняя комната меньше. Это "зеленая комната".
- Сколько?
- Большая комната - тридцать франков в месяц, включая освещение. А эта двадцать пять франков...
- Слишком дорого.
Все. Она собралась уходить. Лицо непроницаемо. У нее прелестные глаза, черные и блестящие, как спинка у жука, но взгляд их ни на чем не задерживается, они живут сами по себе, своей внутренней жизнью, и ничего не говорят этой женщине, которая улыбается, чтобы сдать свои комнаты.
- Послушайте, мадемуазель. У меня есть еще одна комната на антресолях.
Она спешит: нельзя отпускать посетительницу ни с чем.
- Эта будет поменьше и не такая веселая. Окно только одно, выходит на двор, так что темновато.
К тому же крашенные масляной краской стены - грязно-зеленого бутылочного цвета.
- Сколько?
- Двадцать франков.
Тут на лице Фриды Ставицкой впервые появляется нечто напоминающее нормальное человеческое выражение. Сожаление? Пожалуй, нет - просто она остановилась, молниеносно оглядела комнату и, быть может, почувствовала, что здесь ей было бы неплохо.
Но в тот же миг она поворачивается и начинает спускаться по лестнице.
- Я могу платить только пятнадцать франков.
- Знаете, мадемуазель, я могла бы сделать вам скидку. Вы первая, кто пришел по объявлению, и я...
Анриетте хотелось бы все ей рассказать - как долго она воевала с Дезире, в какие расходы пришлось ей войти, какую бешеную энергию развить, а теперь все уже готово, объявление висит целых два дня...
- Мы могли бы договориться на восемнадцати франках.
- Я могу платить только пятнадцать франков.
- Ладно, согласна.
Фрида смотрит на нее и как будто не догадывается о драматизме положения.
- Когда вам угодно въехать?
- Сегодня.
- Мне еще нужно кое о чем вас предупредить. Не будьте на меня в обиде, это вопрос деликатный. У меня дети, сестры...
Покраснев, Анриетта договаривает:
- У меня не допускаются посещения.
Фрида и бровью не ведет, но в глазах у нее вопрос.
- Я хочу сказать, вы не должны приглашать в гости неизвестно кого... Понимаете? Крайне нежелательно, чтобы у вас бывали мужчины, это не принято и...
Анриетте, наверно, начинает казаться, что она объясняется с существом, прибывшим с другой планеты. Фрида не возмущается. В уголках ее тонких губ разве что промелькнуло презрение.
- Ладно! Я плачу.
Она извлекает из потертой сумочки пятнадцать франков.
- Зайдите же на минутку. Выпьем чашечку кофе?
- Нет.
- Кофе уже на огне. Я быстро.
- Я же сказала, нет. Вы мне дадите ключ? Ушла. Вернулся Дезире.
- Сдала!
О цене Анриетта умалчивает.
- Кому?
- Девушке. Она из России. Скоро придет. Когда все сидели за столом на кухне с застекленной дверью, в замке повернулся ключ. Анриетта бросилась зажигать газ в фонаре с цветными стеклами.
- Дайте ваш чемодан, мадемуазель Фрида.
- Благодарю, я сама.
Она отнесла чемодан к себе в комнату, и моя мама не посмела пойти за ней.
Зайдя в комнату, Фрида тут же закрылась на задвижку.
Нам было слышно, как она ходит взад и вперед как раз над нами.
- Я уверена, что она не обедала. Все прислушиваются. Что она делает? Где она ест?
- Куда ты?-спрашивает Дезире. Мама поднялась по лестнице. Немного волнуясь, постучала в дверь.
- Что такое?
- Это я, мадемуазель Фрида. Дверь не отворяется. Молчание.
- Я пришла узнать, - может, вам что-нибудь нужно. Я ведь понимаю, в первый день...
- Нет.
Мама в замешательстве желает жилице спокойной ночи, но ответа не получает. Готовая расплакаться, спускается по лестнице. Отец поднимает голову от газеты:
- Ну что?
- Ей ничего не надо.
Отец отрешенно выдыхает табачный дым. Мама убирает со стола и бормочет себе под нос:
- Кажется, лучше было бы сдавать только мужчинам.
29 мая 1941, Фонтене
Позже в наш дом, в нашу жизнь на более долгий или более короткий срок войдут другие лица, явившиеся с разных концов света, но Фрида Ставицкая - самая первая из всех. Этим вечером мы слышим, как она, невидимая и загадочная, расхаживает у себя на антресолях, и кажется, что в доме сгущена атмосфера, что газовый рожок под абажуром с бисерной бахромой светит как-то безжизненно, а в полутемном коридоре по ту сторону застекленной кухонной двери таятся ловушки.
Дезире помалкивает. Он читает газету и по своему обыкновению курит трубку. Смотреть на потолок избегает, но ясно, что ему стыдно позволять собой командовать, стыдно за себя и за нас, словно мама взяла да и продала нас всех за пятнадцать франков в месяц этой явившейся из России особе.
Анриетте, пожалуй, тоже стыдно, да к тому же и страшновато, но она изо всех сил это скрывает.
- Пора укладывать детей.
- Спокойной ночи, отец.
- Спокойной ночи, сын.
Дезире чертит большим пальцем крестики на лбу у меня и брата - так крестил его самого на ночь старый Кретьен Сименон, а того - его отец.
- Не шумите на лестнице.
Мы минуем загадочную дверь, за которой происходит какое-то движение. Поднимаемся в нашу мансарду, где всю ночь горит ночник, похожий на лампаду дарохранительницы. От его пламени по комнате пляшут тени, как на хорах пустой церкви.