Миша кричал:
— Вы из принципа так говорите! Сами не верите!
А прокурор повторял: «Говорю, что думаю. Говорю, как думаю», — и при этом, низко наклоняясь над тарелкой, ел очень быстро и целеустремленно.
Шарифов спросил Надю шепотом:
— Он про что?
— Говорит, что здесь заедает текучка, а настоящего дела нет.
Прокурор услышал, что сказала Надя, поманил ее. Шарифова и Мишу и, когда они склонились к нему, заговорил тихо, чтоб не услыхали остальные:
— Вот Евстигнеев рад всему — женитьбе, шкафу и что квартира около Дома культуры. Как же — центр поселка! — Он поперхнулся, быстро дожевал колбасу. — Закончил следствие о драке в чайной — требовал показательного процесса! Я говорю: «Ты спятил! Масштаба не чувствуешь!» Конечно, работник очень старательный. Но проводит беседы насчет борьбы с хулиганством и думает, что это — главное. Ну в чем он себя проявил? — Прокурор отпихнул тарелку. — Все это обычное. Маленькое. Одинаковое. А если бы подыскалось более крупное дело? Судите по себе. У вас и сегодня, и завтра одно и то же — аппендицит.
Шарифову показалось, что Миша сейчас стукнет прокурора по лысине. Конфиденциальность разговора нарушилась.
— Вы не с того конца думаете! — кричал рентгенолог. — Не аппендициты, а люди же! Вам бандитов нужно, чтобы проявиться, а по мне не было б их вовсе!
— Ну, зачем вы это… — грустно и смущенно сказал прокурор. — Все можно так до абсурда довести… — Он слегка запинался, когда говорил. — Давайте выпьем красного вина, — предложил маленький прокурор Мише и Шарифову. — Водку я не могу больше. Вы-то должны меня понять, Владимир Платонович. Михаил Ильич еще не сможет понять, для него все еще свеженькое. Не приелось. — Он пригубил рюмку и тотчас отставил ее. — Я в район из областной прокуратуры просился. Там был в гражданском отделе помощником, здесь — самостоятельный. Думал, произойдет что-то — и сразу вырасту в глазах у всех, у себя… Понимаете, проявлюсь!.. А ничего не происходит.
Он вдруг поднялся и сказал:
— Мне пора, — и стал прощаться и на прощание снова поздравлять молодых.
Дорогу домой — тогда, после свадьбы, — Шарифовы выдумали подлиннее. Они пошли сначала в противоположную сторону, потом по соседнему проулку. Увязли в сугробе и вернулись как раз сюда, на главную улицу Белоусовки, по которой брел сейчас в одиночку Владимир Платонович.
Они ходили одни, никем не тревожимые; только утонувший в своем тулупе однорукий сторож у раймага дважды окликал Шарифова, просил прикурить.
Надя шла тогда медленно, бережно. Она очень боялась оступиться, споткнуться. Не шла, а будто несла себя. И все себя оглядывала: не слишком ли изменилась ее фигура? Накануне она снова переставляла пуговицы на пальто.
Тропка вдоль домов была узкая. Владимир Платонович то шел сзади, то по сугробам, припадая на ногу, обгонял жену и, отбежав, смотрел, как идет она к нему тяжело и осторожно. Он словно все время прислушивался к тому, что внутри нее.
Они же не знали, кто родится. Не знали даже, кого им хотеть. Будущего ребенка называли «Кроха». «Кроха» — это мог быть мальчик и могла быть девочка.
Шарифов лепил снежки и метал их высоко, в луну. Тугие шарики сшибали иней с тополиных верхушек. Иней подхватывало ветром, несло на Надю, на Владимира Платоновича. Надя вся серебрилась — от валенок до кудряшек из-под шапочки.
Шарифов сказал:
— Все к черту! Хочу необыкновенного. Ты в инее — как из сказки. Одно необыкновенное есть. Ты родишь мне девчонку. Кудрявую. Толстую. Четыре шестьсот… Она будет белобрысой. Неизвестно в кого, но хочу белобрысую. Она будет самой красивой, как ты сегодня. И я тоже что-то сделаю…
Надя засмеялась:
— Тебя прокурор довел.
Шарифов посерьезнел:
— А я-то вправду. Все будет по-другому. И обо всем нужно думать сейчас. Кроха должна знать, что отец у нее не просто серая медицинская пехтура. — И он швырнул новый снежок в луну.
Кажется, они стояли вот на этом месте.
…А родился у них Витька.
И жизнь вдруг пошла под откос.
Шарифов остановился поодаль следователя. Ему было очень тревожно. Только Евстигнеев знал, что может быть дальше. Знал и мог сказать. Но спросить его об этом Шарифов не мог. А следователь курил, и думал о чем-то, и не видел Шарифова. Или делал вид, что не видит.
В больницу Евстигнеев пришел к шести — к началу вскрытия. В морге он стоял и морщился. Ему, видно, редко доводилось бывать на вскрытиях. Шарифов иногда поглядывал на него. Лицо у следователя было хмурое, сосредоточенное и вроде бы даже злое.