— Ну, доктор, с почином вас…
Две деревни ходили справляться о нем. Случись какая-нибудь мелочь — чуть-чуть нагноился бы после операции шов, — и все прахом…
Семеныч после той — первой в Белоусовке — операции, гордый собственной храбростью, все хвалил Шарифова и даже показывал кой-кому из мужиков идеально заживший шов, для чего ему приходилось, конечно, расстегивать штаны.
И Шарифов чувствовал нежность к говорливому деду. А Семеныч все беседы на сельсоветском крылечке в Ахтырке — он работал там сторожем — обязательно переводил на больничные дела, хвалил порядки, заведенные теперешним главным врачом, а потом хвалил новое здание и глазную докторшу, жену Шарифова. Если старик оказывался в Белоусовке, то обязательно заходил в больницу: Богданова сообщала ему здешние новости. Он не прочь был перекинуться словечком и с Владимиром Платоновичем, но совестился отрывать его от дела.
Когда у Семеныча начались нелады с желудком, он обратился к терапевту — к Кумашенской. После рентгена Кумашенская — она была очень осторожна и осмотрительна — тотчас отправила его на консультацию. В городе Семеныча сразу положили в стационар, делали анализы, опять просвечивали рентгеном. Перевели из терапевтического отделения в хирургическое, снова делали анализы. А когда старику стало хуже, палатный врач назначил уколы морфия.
Про операцию палатный врач ничего не говорил и вообще толком не объяснил насчет болезни.
Семеныч нервничал. И наконец упросил санитарку, душевную женщину, у нее еще брат женился на ахтырской жительнице, узнать, чем же он все-таки болен. Пусть это будет самое страшное, только бы знать. Если ему умирать, он лучше поедет домой и умрет дома и хоть успеет перед этим кое-что сделать для своей старухи.
Санитарка пошепталась с дежурной сестрой и сказала ему что-то невнятное, но Семеныч понял: домой ехать нужно.
Через неделю Владимир Платонович получил от областного онколога извещение о неоперабельном больном Волобуеве И. С., семидесяти двух лет, из села Ахтырка, за которым нужно установить диспансерное наблюдение и при нарастании явлений непроводимости пищевода произвести ему операцию — гастростомию, то есть подшить к брюшной стенке желудок и сделать отверстие для кормления через зонд.
Волобуевых в Ахтырке было полдеревни. Вечером Шарифов встретил ахтырского сторожа в больничном дворе. Шарифов очень спешил — собирался поехать по делам в город. Он сказал:
— Слушай, Семеныч, у вас там один Волобуев, недавно из областной больницы выписался. Пусть зайдет ко мне через пару деньков. Он сам-то ходит?
— Ходит, — сказал Семеныч. — Еще ходит. Видишь?
Он сказал это надсадно, и Шарифов чуть было совсем не забыл об ожидающем его прокуроре. Прокурор тоже собирался в город на маленьком прокуратурском «Москвиче» и обещал подвезти Владимира Платоновича. Шарифов потащил старика к себе домой и, с тоской глядя на его растрепанные усы, слушал Семеныча. А тот с какой-то уже привычной, чуть безразличной горечью рассказывал, что кормится теперь только чаем да сахаром. Другая пища не проходит, а чай проходит; и сахар, когда растает во рту, проглотить можно.
— А что это за пища, — рассуждал Семеныч. — Никудышная пища. Старуха говорит: «Ты б к попу пошел либо к бабке авдонинской». Чего идти-то! Углей этих бабкиных у меня и в своей печи хватит… Может, вырежешь, Платоныч… — старик замялся, — его…
Шарифов вспомнил, как старухи в освобожденных деревнях не называли противника ни «немец», ни «фриц», а говорили «он…», «его...», «его не пустите обратно?».
— Удачи не будет, — зашептал Семеныч, — так я любую расписку тебе дам… А удача будет — пан! И ты пан, и я пан!.. Хоть и за семьдесят, жить-то хочется…
— Полноте, — вмешалась тогда Надя. Голос у нее был профессионально успокаивающим, лживым. — Полноте. Может, у вас совсем другое…
Семеныч глянул на нее и вдруг усмехнулся так мудро и страшно, что Надя больше ничего не говорила.
…Лида приготовила уже шприцы. Санитарка показала этикетку на бутыли и налила новокаин в подставленную стерильную банку. А Шарифов все еще прикидывал: наркоза нет, для спинномозговой анестезии ничего не готово… Только местная. Больше ничего не остается. Лучше отменить… Но Семеныч смотрел на него, и взгляд этот завораживал, приказывал, и Шарифов начал ту операцию, прекрасно понимая, что исход ее, выражаясь языком консультантов, «неясен».
Он вскрыл брюшную полость, стал обкладывать рану полотенцами и вдруг задрожал легонько от радости: метастазов не было. Опухоль ощущалась высоко, почти под самой диафрагмой. Большая, бугристая, плотная. Он подумал: «Наверное, аденокарцинома. Она долго не дает метастазов».