Тогда, в сентябре, явиться в родительский дом он не решился. Пришел в дом покойного деда. Несколько дней прожил тайно, никуда не выходя. Но отец все-таки как-то проведал, что сын здесь, и в один прекрасный день они пожаловали с матерью для выяснения отношений. О, какая это была тяжелая сцена! Старик неистовствовал. Он кричал: «Я не жалел и не пожалею денег на твое образование, для твоих ученых занятий, но финансировать твои коммунистические дурости я не намерен!» Сыну было трудно сдержать себя, но он все-таки сдержал, зная, как тяжело матери, как долго она будет мучиться потом нестерпимыми головными болями.
Из Бармена он уехал, помнится, второго или третьего октября. Четвертого вместе с присоединившимся к нему Дронке они были уже в Брюсселе. А в этот же день, четвертого, в «Кёльнской газете» опубликовали приказ прокурора Геккера о их розыске и аресте.
Можно себе представить, в каком состоянии духа читал этот приказ отец…
С тех пор они не виделись. Улегся ли гнев отца? Едва ли. Скорее, наоборот. Ведь сын не порвал с ужасной «Новой Рейнской газетой». Больше того, за это время вместе с ее главным редактором он даже побывал на скамье подсудимых. Отцу, вероятно, делалось муторно, когда он представлял себе, как прокурор произносит: «Подсудимый Фридрих Энгельс-младший!..» При этом все, конечно, вспоминали и об Энгельсе-старшем.
И вот он снова в этом городе… Да еще в какой роли! «Нет, отец, лучше нам хотя бы на сей раз не встречаться…»
— Фридрих!
Энгельс невольно вздрогнул. Отец? Нет! Навстречу ему с поднятой рукой бежал Хюнербейн. Старый приятель! Он знал его еще в гимназическую пору, а накануне революции встречался с ним в Брюсселе, где он входил в Немецкое рабочее общество. Фридрих Вильгельм Хюнербейн — член Союза коммунистов, он нередко присылает в «Новую Рейнскую» разные весьма любопытные сведения о положении в Эльберфельде. Уж он-то во всех подробностях и сразу просветит Энгельса о том, что творится в городе и кто тут чем сейчас дышит.
— Фридрих! С прибытием! Ты здесь — это великолепно!..
Когда Энгельс в сопровождении Хюнербейна зашел в залитый солнцем зал ратуши, то первое, что привлекло его внимание, была бабочка. Она метнулась перед его лицом и села совсем близко на стену. Он машинально повернул голову и невольно задержался взглядом на странной участнице заседания Комитета безопасности. Бабочка сидела неподвижно. На белой стене четко и нежно обрисовывались бархатно-черные крылья с двумя голубыми косыми полосами впереди и двумя оранжевыми пятнами сзади. Ба! Да это же южноамериканская нимфалида! Nessaka obrinus. Водится лишь в тропических широтах. Как она оказалась здесь, на Рейне? Кто-нибудь случайно завез на пароходе в Бремен или Амстердам, а потом каким-то образом и сюда? Поразительно! Фридрих широко и восхищенно улыбнулся. Улыбка его показалась членам Комитета странной, непонятной и неуместной.
— Господин Энгельс! — возвысил строгий голос Хёхстер. — Я прошу вас подойти сюда, подняться на трибуну и ответить на несколько вопросов, интересующих членов Комитета безопасности города.
— Охотно, ваша честь! — Стремительной, легкой посту-пью Фридрих пересек зал и взошел на трибуну.
— Прежде всего, — Хёхстер положил перед собой решительно сжатые маленькие кулачки, — нам хотелось бы знать, что побудило вас в такое время оставить редакторский кабинет в Кёльне, где вы играете, как всем известно, весьма немаловажную роль, и направиться в Эльберфельд.
Энгельс, конечно, ожидал такого вопроса, и ответ у него был уже готов.
— Господин председатель! Господа члены Комитета безопасности! Как только в Кёльне стало известно, что позавчера в вашем городе началось восстание, что вы прогнали правительственные войска, я тотчас решил явиться к вам и предоставить себя в ваше распоряжение, ибо Бергский округ — моя родина. Я не мог оставаться в Кёльне, когда здесь, в знакомом мне с детских лет городе, льется кровь, кровь людей, может быть, близких и дорогих мне.
— Но ведь особенно близкие и дорогие вам люди, — насмешливо вставил обер-прокурор Хейнцман, — живут не здесь, а в соседнем Бармене, где нет никаких волнений, где все тихо.
— Я явился, — с нажимом повторил Энгельс, не отвечая на реплику, — чтобы предоставить себя в полное распоряжение Комитета безопасности.