«Все только о своих шкурах и думают, эгоисты долбанные»
Его любимые слова, которые он любил приговаривать, смывая в раковину горячим напором алую кровь с недрогнувших рук. Есть такой термин в психологии, правда не помню точно, какое ему название дано. Поиск любви и её оправданий у других, покуда сам на неё не способен. Всё, что он мог — это приписывать другим свои недостатки, наказывая и уничтожая, будто с каждым шагом был на пункт ближе к идеализации собственной персоны.
Смешно.
Смешно и страшно, потому что он не останавливался. И остановится уже навряд ли. Это как наркотик... это затягивает и дурманит, особенно в его случае. Власть и страх перед ним в чужих взглядах поддерживают в нём жизнь, заставляя верить в собственное превосходство. Неповиновение, шаг влево, шаг вправо — расстрел.
— И вот что мне с ней делать? — повышенный тон заставляет меня вдруг очнуться, я нахожу себя всё ещё стоящей в дверном проёме, сверлящей пустым взглядом голую стену.
Кажется, я потеряла нить их разговора. Но суть я примерно знала.
— Язык же есть, — я пытаюсь подключить к голосу безразличие, моргаю часто и увожу взгляд к окну, лишь бы не видеть потрёпанную Мироновскими методами девушку, ёжащуюся на полу, — значит скажет, — полная отчуждённость, ещё недавно я бы к верёвкам кинулась, освобождая и борясь за её свободу. Человек ведь, не собака... — когда-нибудь...
Подозрительное затишье. Лишь смешок, или, скорее, хмыканье, а потом и вовсе быстрые шаги из комнаты. Но расслабляться и не стоило, я это заведомо знала. И теорию собственную подтвердила, покуда блондин с ножом вернулся.
— А ведь ты права, — он смотрел на встрепенувшуюся девчонку, начавшую паниковать сильнее прежнего, но обращался ко мне. Я знаю это. — У неё есть язык. Но говорить она не хочет. Следовательно... он ей не особо то и нужен.
Глаза закатить не успеваю, когда он рядом с ней оказывается. А девушку накрывает истерика с новой волной, и вся эта порядком осточертевшая картина заставляет вдруг фыркнуть, и сделать то, чего от себя я ну никак ожидать не могла.
Словно пробуждаясь ото сна, я резко ноги от места отрываю и в считанные секунды настигаю этих обоих, выбивая нож из рук блондина. И пока его накрывает снизошедшее изумление, я сажусь на корточки, хватая девицу за предплечья и прилично встряхивая.
— Очнись ты! Он не успокоится, покуда не вытянет из тебя то, что и без твоей помощи легко узнает! — блондин рядом, в шаге буквально, а я без стыда особого все его карты раскрываю, не боясь самой языка лишиться. — Ему просто удовольствие это доставляет, понимаешь!? И либо пострадает только твой муж, и наверняка за дело, либо пострадаете вы оба. Только ты без конечностей останешься, или ещё чего похуже. Поэтому умоляю, — тон моего голоса не гаснет ни на секунду, глаза в глаза, я оглашаю ей весь поток, настигающий голову, — скажи ему всё, что знаешь, иначе живой ты отсюда не выберешься.
Шумно выдыхаю после сказанного, отпускаю её плечи. Поднимаюсь и встаю в полный рост рядом с Мироновым, боковое зрение задевает его озадаченную ухмылку, но я всё ещё занята этой особой, и судя по её виду — у неё в голове просто атомная война.
— Решайся.
Не знаю, как это звучало: как право выбора, или как угроза...
Но мне было откровенно плевать. Я знала, что Глеб наверняка видел во мне только соучастника, наверняка хотел, чтобы и я не упустила возможности поиграть с очередной игрушкой острым ножом, но мне попросту осточертело подобное, пускай я и получу по заслугам, как только мы наедине окажемся. Я не собираюсь под него прогибаться. Хочет противостояния — получит. Но я не имею желания резать людей, когда можно обойтись малыми потерями.
— Он на старой даче, — хриплый голосок вдруг режет уши, она сквозь всхлипы задевает наше внимание, продолжая говорить, — она под снос, там практически всё разрушено, но он обустроился под землёй, — каждое новое слово даётся с трудом, она морщит нос и заходится плачем, осознавая, видимо, что собственноручно подписывает мужу смертный приговор, — пожалуйста... — снова всхлип, — пожалуйста... — совсем поникает, опускает голову и начинает реветь, роняя на пол слёзы.
А Глеб молчит. Лишь задирает голову и гривой встряхивает, что-то обдумывая в своей мозговой коробке. Затем сам себе кивает и устремляется на выход.
Четверть минуты требуется, чтобы я поняла, что нужно за ним следовать. Вот и вылетаю, сломя голову, перебирая ногами быстрее обычного и семеня по лестнице.
— Ты оставишь её там?!? — он уже на выходе из подъезда, и наверняка вопроса моего не услышит, поэтому я прикрикиваю, ускоряя шаг и догоняя его.
— Я же оставил ей жизнь, — услышал, значит.
Непосредственный ответ возмутил не на шутку, я уже было начала скучать по своей недавней способности сохранять спокойствие даже в экстремальных ситуациях, но сейчас... Сейчас я попросту не знала, возмущаться или действительно радоваться, что он не подверг девчонку мучительной смерти от своих рук.
За всем этим я забываюсь, отчего скорость не сбавляю. И как следствие — врезаюсь в спину внезапно остановившегося блондина, еле успевая сообразить, что к чему.
— Я пытал её три дня, — он неспешно ко мне разворачивается, пока я пытаюсь понять, что мне с этой информацией делать, — а тебе удалось разговорить её за три минуты, — неожиданный стоп, неожиданное высказывание, и ещё более неожиданное прикосновение его ладони к моей шее, когда он прикладывает чуть усилий и придвигает, торопливо и напористо целуя в губы, и также быстро отпрянывая. — Ты была превосходна.
Это выглядит и правда как секундный порыв, потому как он снова разворачивает и продолжает также целеустремлённо двигаться к автомобилю, будто тешась надеждой покинуть это место как можно быстрее.
Недоумеваю, брови к переносице свожу, но всё же перебираю ногами, оказываясь вскоре рядом с ним: на пассажирском. И всю последующую дорогу пытаюсь прикинуть, чего стоит ожидать. Если это был пряник, то где тогда кнут? И в чём его издёвка проявится на этот раз?
Размышлять долго не приходится, ответ разворачивается перед глазами сам собой. И выглядит он, как дом Морта.
Мы останавливаемся неподалёку, но достаточно, чтобы я видела детали. Окна авто наглухо тонированы, а это значит, что меня никто не увидит. Нас никто не увидит...
Миронов глушит машину, и вместо этого тихого шума салон заполняет биение моего сердца. Оно, кажется, приходит в бешенство. То прекращает удары на мгновения, но вылетает из груди, прихватывая с собой пульс, что отдаётся даже в висках и мешает восстановить дыхание. Наверное, Глебу сейчас до жути потешно наблюдать за всей этой картиной, когда я чуть не ёрзаю на месте, молясь всем известным Богам, чтобы не протереть дырку в этом долбаном кожзаме.
И, наконец, апофеоз всего этого хаоса, когда я замечаю приближающуюся к дому машину Михайлова. Кажется, я уже грызу не только ногти, но и пальцы, и локти, и всё салонную обивку.
Какого чёрта у Миронова в голове? Что сейчас будет? И что, чёрт возьми, мне делать? Каким на этот раз Богам молиться, чтобы все остались живы?
Но буквально через несколько мгновений я вдруг неосознанно оседаю, а моя подвижность разом гаснет. Лишь к окну свой корпус подталкиваю, на пару сантиметров, не больше. И глаза протираю, чтобы не ошибиться в правильности увиденного.
Из машины выходит Слава. Он всё такой же... Такой же растерянный и может чуть похудевший. Он достаёт ключи, а после... После открывает пассажирскую дверь и подаёт руку Алесе. А вот её я узнаю с трудом.
Похорошевшая, чуть набравшая вес. В ней больше не было былой зашуганности, она напоминала мне распустившийся цветок, которого всего лишь водой надо было полить, да из темницы вызволить.
Михайлов по сторонам настороженно глядит, а потом... потом на его шее виснет Леся. Она целует его, и её поцелуй находит ответ. И сцена эта длится словно вечность, убивая и растаптывая во мне всё живое. Я хотела, хотела верить и надеяться, что то проклятое видео было лишь постановкой, её коварными узами, не более. Я хотела верить, что у Михайлова голова всё ещё на плечах, но как же я ошибалась...