Наташа же была чем-то иным. Некой отдушиной и просто девушкой, словно из параллельного мира, которая разглядела в монстре человека. И эту часть души он умудрился потерять, за что корил себя до такой степени, что постепенно покрылся коркой льда. Льда и жестокости, спрятавшись за ними, как под панцирем, непробиваемым и защитным.
А после время. Время, которое вроде бы и подлатало раны, но не до конца. И это он почувствовал как никогда явно, когда встретил врезавшуюся в него девчонку, несущуюся по своим делам.
Затем боязнь. Боязнь повтора ситуации и неминуемой боли, которой он так не хотел. И по глупости своей увяз в наркотическом угаре, что помогал бороться со страхами и повернул его голову, кажется, на сто восемьдесят.
Паранойя и сумасшествие стали для него родными, он целиком и полностью отдал себя той мысли, что не упустит подаренного ему второго шанса, вот только увлёкся сильно.
Будучи неуверенным в своих силах, он уверил себя в том, что человека можно удержать и физически, силой. По крайней мере, этот метод самый действенный и подвластный, пускай и бесчеловечный немного. И в его действенности он убеждался с каждым разом, как только Лера порывалась уйти.
Страх и агония, его превосходство усмиряло, сковывало невидимыми цепями и разрушало постепенно, пока Миронов стирал грани допустимого в больном мозгу. Он этого не чувствовал, для него эта психоделика стала вполне себе сносной нормой, за безумием которой он отказывался понимать, что здоровому человеку это может быть чуждо. И он целиком и полностью отдал себя той идее, что сможет сделать из неё такую же. Такую же, как и он сам. Тайные грезы о том, чтобы девчонка видела мир его глазами не отпускали, обволакивая своими ветвями всё прочнее, покуда переключатель в мозгу не сломался окончательно, не позволяя более отличать свой собственный мир от реального.
Наверное, проще оправдать окружающий тебя хаос, когда ты псих. Проще видеть жизнь глазами ненормального, заколотившего жалость и чувства в бетонную коробку. И ещё проще создавать себе условия комфорта, не ссылаясь на боль тех, кто рядом.
В этой его игре пострадала больше вторая, ставшая для него персональной грушей для битья, покорной и смиренной. А первая... первая даже сейчас сидела в голове, управляя его мозгом невидимыми нитями, от которых не отмахнуться. Это как прошлое, что тянет за собой, заставляя погрязнуть в воспоминаниях.
Осталась половина пачки.
Глеб смотрит на оставшиеся сигареты и швыряет их обратно в машину, на пассажирское.
На завтра... Эту порцию он оставит на завтра, как и решение, которое как и всегда придёт само собой. А потом он снова садится за руль, сворачивая с обочины и подъезжая к обрыву, откуда открывается вид на море.
Спокойные, умиротворяющие волны. В свете уходящего солнца они переливаются красками небывалой красоты, которую так часто можно встретить в природе. Точнее, можно встретить практически везде, другое дело — заметить.
Блондин откидывается на опущенном сидении и с умиротворением смотрит вдаль, изредка поглядывая на припасённую на следующий день пачку. Рука снова тянется за сигаретой, он растягивает её на множественное количество затяжек, наслаждаясь каждой. А после засыпает, встречаясь с опускающейся на местность темнотой, отдаваясь желанию выспаться хотя бы раз в жизни.
Здесь его никто не найдёт, не потревожит. Здесь безопасно и надёжно. Здесь нет людей. Здесь нет ничего, что может помешать...
Нужно отдать должное своему организму. Он словно черпает силы из сна, восстанавливаясь и запасаясь энергией.
Пятнадцать.
Он проспал ровно пятнадцать часов и двадцать одну минуту.
Выключенный мобильный после удержания боковой кнопки тоже пришёл в себя, но уведомлениями не блистал. Ни входящих, ни смс, ничего ровным счётом. И Глеба бы это насторожило, если бы не мысли, которые побудили его вставить ключ в зажигание.
Он не думал о голове, о желании выпить крепкий горький кофе, он попросту выехал по зову голоса, внутреннего, что послужил этим утром персональным маршрутизатором.
Он не знал, зачем возвращается по пройденному маршруту. Не знал, какого чёрта снова едет к её дому и что скажет. А ещё он не знал, что, чёрт возьми, будет делать. Он, слетевший с катушек псих, такой потерянный сейчас и будто разделённый надвое.
На спидометр не смотрит даже, просто выжимает из своей ласточки всё, что только можно. Едет около двух часов, наверное, паркуя машину уже поближе к её дому и неуверенно покидая водительское сидение.
Шагает прямо к двери, замирая перед порогом, но только на секунду. А затем стучит, громко и напористо, поджимая челюсть и считая секунды до момента, когда услышит за этой дверью шаги.
Но их всё нет и нет, он уже было теряет веру, когда тонкий голосок за спиной отдаётся мурашками по позвоночнику.
— Глеб?
Миронов разворачивается и видит её.
Её волосы аккуратно убраны в хвост, на ней безразмерный свитер и самые обычные обтягивающие джинсы, подчёркивающие миниатюрную фигурку. В руке маленький клатч, а в глазах слёзы. Они стоят, словно девушка дала самой себе установку, что не позволит им вырваться наружу, покуда не окажется за порогом собственного дома.
— Что... — машет головой и не может понять, в чём дело, сводя к переносице брови и пристально рассматривая блондинку, — что случилось? — интерес его неподдельный, чувства переживания наваливаются и застревают в горле комком, он и вспомнить не может, когда пёкся за чьё-либо состояние.
Но домыслам не суждено завершить свой путь, девушка не сдерживается и падает прямо на колени. Губы дрожат, она склоняет вниз голову и больше не может держать чувства в неволе.
— Наташа!? — подлетает быстро, падая на коленки рядом с ней и хватая за хрупкие плечи. — В чём дело? — не отпускает, но покорно ждёт, когда девушка вытрет слёзы и наконец поднимет на него мокрые глаза. Забавно, но даже с потёкшей едва тушью её лицо ему кажется ангельски прекрасным.
— Его убили... — это слово заставляет её отдаться эмоциям вновь, девушка беспрерывно плачет и машет головой из стороны в сторону, отказываясь верить в собственные слова. — Застрелили прямо в голову, я только что с опознания...
Дальше говорить не может, ком у горла мешает.
Ей нужно, просто необходимо взять себя в руки, но девчонке это не под силу, уж слишком велика та боль, что свалилась на неё нежданно. Она не хочет показывать эмоций, которые так усердно сдерживала в морге, не хочет, чтобы другие видели её слёз, но сейчас она просто сидит у себя во дворе, сама того не желая разделяя боль со всеми, кто оказывается неподалёку, будь это соседи или же просто случайные прохожие.
Глебу ясно это, как никому другому.
Слишком сильный, чтобы показывать свою слабость кому-то ещё. Он без смятения берёт Наташу на руки, легко изымая из ослабленной хватки ключи, открывает дверь и заносит в дом. На диван укладывает аккуратно, хватая сложенный рядом плед и накрывая оголённые плечи.
Признаться, он и вспомнить то не может, как должна выглядеть забота. Ведь это так, вроде, называется? Ему непонятно, с чего он это делает и отчего глаза сейчас навыкате. Он почему-то на физическом уровне не может перенести её слёз, убегая на кухню под предлогом поставить чайник.
Слишком израненная душа и слишком очерствевшее сердце, они словно сталкиваются в схватке, заставляя вспомнить о привязанности. Чёртовой привязанности к тому, кто заставляет чувствовать себя живым и нужным. Ведь одному невыносимо, тошно. Наверное, он уже и представить не может своё существование без кого-то, иначе чем объяснить присутствие Алеси в его недавнем прошлом? Такая же чокнутая, брошенная на произвол судьбы душонка, увидевшая в Глебе отдушину, данную кем-то свыше. А ему и на руку, собственное эго лишь подпитывается, когда кто-то видит в нём своего короля. Короля ада.
Но об Алесе сейчас думать не хочется, он отчего-то уверен, что по доброй воле сам толкнул её в кровать Михайлову. А после, когда всё закончится, он непременно вернёт её обратно, по щелчку пальцев.