Свет солнца резанул по глазам, отдаваясь тупой болью во всем теле. Пустая больничная палата. Запах лекарств, к которому примешивается вонь тушеной капусты и тонкий, едва различимый аромат боли.
Я смутно помню, что происходило в следующие дни. В памяти сохранились мутные, как болотная жижа, воспоминания о посещении больницы следователем, о тихом, скорбном шепоте врача и медсестер, а плаче матери, и бледном, молчаливом Ване, в тупом отчаянии сжимающим мои пальцы.
Днем я просто смотрела в окно. На птиц, звонко поющих в пышных кронах деревьев, на тончайшие облака, плывущие по небу. Я не думала ни о чем. В моей голове была пустыня: бескрайняя, безжизненная и равнодушная. И я бродила по этой пустыне, погружая содранные ноги в раскаленный песок, от которого по всему телу пробегал жар. Впитываясь через поры, он проникал в кровь, а потом - в сердце, в душу. Было больно, но легко.
А ночью, вместе с духотой, вползающей через приоткрытую форточку, приходила тяжесть. Она собиралась, концентрировалась где-то в районе лба, словно на него кто-то надавливал ладонью. И я словно падала, падала, проваливалась в темноту, все ниже и ниже. Тяжесть становилась больше, обретала форму, смутные, темные очертания. А потом приходила вонь: перегара и грязного тела. Тяжесть сдавливала грудь, парализуя все тело. Ужас шептал мне в ухо: "Заткнись с**а!", и я просыпалась, давясь собственным криком.
Думаю, понятно, что было дальше. Меня выписали из больницы, насильника нашли и посадили. Мне, учитывая тяжелое психологическое состояние, разрешили не присутствовать в зале суда. Лето кончилось. Начались другие будни: психотерапевт, антидепрессанты и пустота. Ни о каком поступлении в университет не могло быть и речи.
Ваня, мой Ваня, превратившийся в бледную тень, пытался поддержать меня как только мог. Мы не говорили об этом, но чувство вины слишком отчетливо читалось в его глазах, обращенных в мою сторону. Он хотел остаться со мной, но его родители настояли на том, чтобы он уехал. Конечно, он приезжал каждые выходные, приходил ко мне, мы гуляли, разговаривали. Только вот это не приносило радости ни ему, ни мне. Он не знал, о чем со мной говорить, а я просто не хотела. Постепенно мы стали отдаляться друг от друга. Чувство вины делает человека слабым, особенно тогда, когда он ничего не совершал. Ване было тяжело. Я была для него укором, живым подтверждением его вины. Но дело было не только в этом. Мы больше не целовались, не держали друг друга в объятиях. Вообще не касались друг друга. Потому что в какой-то момент, в какую-то секунду я неожиданно поняла, что в его взгляде, наполненном жалостью, болью и страданием, там, глубоко, скрытое даже от него самого, грязным пятном, мыслью, которую нельзя облечь в словесную форму, засело отвращение. Он не мог меня касаться, потому что я была грязной, запятнанной, заклейменной.
И в это мгновение мои глаза словно открылись. Я увидела то, чего не замечала раньше. Ядовитый шепот, поднимающийся над моей головой как дым от свечки. Слова, привязанные ко мне, как нити к марионетке. Гул в ушах, который я не замечала, как не замечает человек, долгое время живущий у моря, шума прилива. Слова эти были наполнены жалостью. Не состраданием, а жалостью, подобной той, которую испытывает человек к побитой собаке, к коту с разорванным ухом. А еще в этих словах были насмешки. "Сама виновата". "А чего ожидала, если пошла ночью одна?". "Да я слышала, что она сама перед этим мужиком хвостом крутила". "Да, сейчас молодежь такая пошла, сначала оголяются, а потом жалуются". Люди порой бывают очень жестоки.
Когда я поняла это, я перестала выходить из дома. Но и там мне было не легче. Родители. Мои бедные, мои любимые родители. Похудевшая, осунувшаяся мать, постаревший в мгновенье ока отец. Мы не знали как утешить друг друга, а потому просто заперлись каждый в своем маленьком мирке: отец, не защитивший меня, мать, отпустившая гулять, и я, ставшая причиной родительского горя. Все мы знали тысячи слов, но сказать нам было нечего.
В какой-то степени мне повезло. Я не забеременела, не подхватила никакую болезнь. Но часто, слишком часто я видела во сне, словно внутри меня растет чудовище. Отвратительное, темное, покрытое слизью, она становится все больше и больше, рвется наружу, поглощая меня, сжирая, не жуя, мои внутренности, мою душу, комкает ее и ломает. Я просыпалась, дрожа всем телом, с сведенными в судороге мышцами, с криком, застрявшим в горле. И в лунном свете мне казалось, что по моему телу, начиная от бедер, расползается липкая, едкая чернота. И я как безумная пыталась отмыть ее, соскрести, пусть и вместе с кожей, со своего тела. Меня тошнило от собственного отражения, и я в истерике разбила все зеркала на тысячи мелких осколков, впившихся в руки. И среди этой искрящейся, раздробленной крошки я увидела один: длинный и тонкий, он блеснул острыми гранями. Блеснул, как горлышко бутылки той темной ночью...