После чая с бутербродом я хотела пойти к Глории: фотографии, наверное, могли ее взбодрить, но мама меня не отпустила. Она хотела все знать. И мне пришлось нелегко.
— А как с ночными вылазками Зака? Куда он ходит?
Я пожала плечами и попыталась изобразить полное неведение. У мамы был перепуганный вид — наконец-то она поняла, что совсем ничего не знает о сыне.
— Ты все знаешь, но не хочешь его выдавать. А я не собираюсь тебя заставлять.
— Спасибо, — сказала я.
Она мрачно взглянула на меня.
— Но я не сдамся, пока он все не расскажет. И я понимаю, что все эти его спортивные вещи, я понимаю, что…
Она закрыла лицо руками, и я испугалась, что она сорвется.
— Твой брат — вор? — прошептала она, не отнимая рук от лица.
Это был трудный вопрос, и я не ответила.
Никогда в жизни я не чувствовала такой ненависти к Адидасу, как тогда. Он только портит жизнь другим.
Таких, как он, не должно быть.
И все-таки он есть.
В больницу к Глории я пришла уже днем. Вместе с мамой, конечно, — кажется, она решила совсем не выпускать меня из виду. Это было приятно — чувствовать, что я для нее важна.
Глория не спала. Из бутылки рядом с кроватью по-прежнему капала прозрачная жидкость.
— Она очень слаба, — сказала медсестра, подведя нас к кровати. — Сегодня вам не стоит оставаться здесь слишком долго.
Я показала сумку.
Тогда в лице Глории что-то изменилось. Оно снова ожило. Она приподняла голову и протянула руку. Я отдала сумку Глории, но та ее уронила. Сумка скользнула с кровати на пол, и Глория не успела ее подхватить.
— Какая же я неуклюжая, — пробормотала Глория.
— Открой ее!
И я открыла. Наверное, дома я не открывала сумку из уважения к Глории.
— Она пустая, — сказала я, пошарив внутри.
— Посмотри в кармашке на молнии…
Я нащупала молнию, но в кармашке тоже было пусто.
— В подкладке есть дырка, — вспомнила Глория.
Тогда я почувствовала, что за подкладкой что-то есть.
Пошарив внутри, я, наконец, вытащила две фотографии. Бумага пожелтела, от одной из них оторвался кусочек, но на снимке все еще можно было разглядеть женщину, сидящую перед цирковой повозкой. На коленях у нее сидел пухлый малыш. Женщина гордо смотрела прямо в камеру. Фотография была потрепанная, но у края виднелись ноги верблюда. У входа в повозку стоял мужчина с черными усами и в темном костюме. Рубашка светилась белизной, хоть снимок и был очень старый. Мужчина тоже улыбался прямо в камеру. У глаз виднелись морщинки.
Глория потянулась к фотографиям. Потом протянула вторую, чтобы я посмотрела на нее.
Маленькая девочка шла по канату. На ней была балетная пачка, а в руке — зонтик. Снимок был сделан с довольно большого расстояния, было видно всю цирковую арену и даже лица некоторых зрителей. Фотографию сделали во время представления.
Глория улыбалась. Она крепко сжимала фотографию. Рука дрожала. Я ничего не спрашивала. Это были ее родители, а девочка на канате — никто иной, как она сама.
Когда мы с мамой ушли, Глория лежала с закрытыми глазами, прижав фотографии к груди.
В тот день мама так и не смогла учинить Заку допрос. На часах было уже семь, а он еще не вернулся домой. Мама с ума сходила от волнения. Она думала, что Зак боится возвращаться, и все время ругала себя, что ничего не замечала. И говорила, что во всем виновата она. Потом она позвонила папе в Мальмё, но тогда оказалось, что во всем виноват он. Она кричала, что ему нет дела до сына, что поэтому у Зака и начались неприятности. Что Заку слишком не хватало отца.
— Мальчику нужен отцовский пример! — кричала она.
Я закрылась в нашей комнате. Терпение было на пределе. Я посмотрела в окно и подумала, что можно сбежать. Можно сесть на велосипед и поехать к Альфреду — здорово было бы с ним увидеться. Но вдруг я вспомнила, что уже слишком Поздно. Что я увижу только истоптанную траву и пустоту. Может быть, я нашла бы место, где Альфред всего несколько дней назад угощал меня завтраком в своем вагончике. Всего несколько дней назад! А кажется, будто в другой жизни. До того, как все произошло.
Когда мама открыла дверь, я лежала на кровати Зака.
— Что ты делаешь? — беспокойно спросила она.
— Скоро нам понадобятся новые кровати, — сказала я.
— Я бы не смогла спать здесь, внизу…
Не знаю, почему я заговорила о кроватях, в ту минуту это было не самое важное. Потом я, наконец, посмотрела на маму. Она прислонилась к косяку.