– Зачем? – я прислонился к колонне. Тело ломило от накатившей усталости. – Чтобы заново влезть ему в мозги и заставить слушаться?
Голос Адамона звучал очень громко и одновременно далеко, словно из другого измерения:
– Да. Чтобы защитить от его собственной силы, – мужчина смял дымящийся окурок. – Если он оправится.
– Если? – за ребрами ширился стылый ужас.
– Если. Наверняка станет известно после того, как он очнется. Но я видел достаточно ритуалов, чтобы понимать, когда грань пройдена, – он замолчал, а продолжил тоном, какой я часто слышал раньше: таким Адамон А. Влодек давал распоряжения и запрашивал результаты:
– Заберешь его завтра вечером, когда закончат тесты. Для вас подготовят комнаты здесь. Сегодня заночуешь в лазарете, а утром можешь переехать. Тебе помогут с вещами.
Я отвернулся. В голове повторялось: если, если.
Если.
Что, если…
Он продолжал говорить, но я не слушал. Сквозь растения просматривался кусочек коридора. Картинка в рамке листвы: воробей. В подвале, полном дверей и сеток. Сидел на полу и глядел прямо на меня.
– Калеб! – я моргнул. Адамон поморщился и исправился:
– Мария. Наши психологи научат тебя оказывать Янни необходимую поддержку. Будьте послушными мальчиками – и все наладится.
– До следующего ритуала, – сказал я птичке. Она прыгнула навстречу.
– Скорее всего. Но если ты думаешь, что хуже некуда… – он милосердно не закончил. – Мы не меньше твоего заинтересованы в его благополучии.
Я до отрезвляющей боли стиснул простреленное плечо, вытолкнул сквозь зубы:
– Конечно, ведь огонь – редкая сила, – рассмеялся. Так Адамон А. Влодек сказал в первый день. Птица скрылась за цветами. Она подбиралась ближе.
Мужчина выпрямился, вздернул подбородок, посмотрел свысока – хоть сам на добрых полголовы ниже. Процедил:
– Ты это сделал с ним, хоть я не понимаю… – раздраженно выдохнул. – Вы оба виноваты в случившемся. И ты заплатишь свою цену, как он заплатил свою.
Адамон говорил что-то еще, про отчеты и консультации, расписание дня. Обычное дерьмо, наполняющее его жизнь. А теперь и нашу. Я опять отключился, а потом он умолк и грубо забрал сигареты.
– Завтра в восемь, – ушел. Воробей вынырнул из-под сочной зелени папоротников. Я съехал по колонне вниз.
Протянул красную от крови руку.
Совсем рядом разбирали завалы, уводили пострадавших в третий медицинский блок. Приближались шаги и разгорались лампы. Университет залечивал рану, а я шептал:
– Пойдем. Пойдем, пойдем. Пойдем со мной.
И видел иное: Янни на фоне ночного окна в нашей спальне. Длинный узкий силуэт, плоская тень дневного брата. Те, что плескались в углах комнаты, были гораздо реальней. Я уже засыпал, но заметил, как очистился лунный свет. Стихли шепотки. Проскрипела открываемая клетка. Затрепетали крылья.
Утром птиц оказалось больше, чем было вечером.
***
Что-то уходит в каждом ритуале. Уходило и раньше, когда овраг осветился – когда сам Алек впервые полыхнул и раздвинул границы привычного. Уходило постепенно, незаметно, день за днем, когда я молчал, когда и брат замолкал, а между нами ширилась заполненная волшебством пропасть. Ушло навсегда в день, когда из плоти сотни мертвых тварей Янни создал одну – живую, яростную. Свободную.
– Я больше не могу, – голос Янни возвращает в реальность. Смотрю на останки рисунка и его опущенную голову. Он сейчас не об уборке.
– Знаю, – отвечаю мягко. Запах крови намертво въелся в мою кожу.
– Я скоро сломаюсь, – говорит в пол. Кажется, если хоть на секунду отвлечется, снова пропадет в водовороте забытых дней. Я сжимаю кулаки, чтобы не коснуться.
Пусть побудет со мной еще немного.
– Оставь меня и уходи. Ты больше не нужен им, для меня все кончено. Тебя отпустят. Убирайся отсюда, – тихонько, чтобы никто не услышал. В Университете у стен есть уши. Накрываю по-птичьи тонкие пальцы. Вздрагивает, поднимает опустевшие глаза.
Смаргивает, не понимая.
Ушел.
С того ритуала его мысли стали зыбкими и рваными. Легкими, поверхностными. Порхают по кругу, и, подчиняясь их танцу, Янни жадно впитывает происходящее вокруг и подмечает детали, ищет связи. Делает выводы – ненужные, пустые, вроде:
– Смотри, Калеб. Вот эти двое друзья, но недавно поссорились, и тот, в зеленой кофте, виноват, но мириться первым пойдет другой. А та белобрысая девчонка в синем платье вчера играла с котенком, – делится громким шепотом, дергая меня за руку и возбужденно сверкая глазами. Иногда Янни ошибается – и легко соглашается, если я говорю, что он не прав. Даже если наверняка прав. Он больше не спорит: ему нечего отстаивать. И некогда, он должен цепляться за ускользающие ниточки чужих историй, чтобы не замечать дыр в своей. Чтобы пол не уходил из-под ног, а время – не распадалось на части.
До боли знакомое ощущение и слишком простая мысль: я точно так же всматривался в него, чтобы не видеть себя.
А теперь он стал моим отражением.
– Что же мне делать? Как помочь тебе? – хмурится. Оглядывается на воробья в клетке и прикусывает губу. Пожимает плечами: о чем ты? Не понимаю. Верно, для ответа придется занырнуть до самого дна в глубину нашей жизни, а ему едва хватает сил держаться на плаву.
Мне тоже.
Несколько раз я водил брата в наш двор у стадиона. Домой. На крышу. В школу. Мы ездили и на дачу, к злополучному оврагу.
Но Янни лишь молчал, сжимая губы в тонкую линию, а потом:
– Пойдем, – одними губами. Признавая поражение.
В одиночестве он начинает шарить взглядом вокруг и терзать нервными пальцами одежду. Метаться по комнате или сидеть сжавшись в углу. И рисовать.
Часами выстраивает сложные многоуровневые чары, повергающие остальных техников в трепет. Создает что хочет, согласно движению каких-то внутренних векторов, не реагируя на просьбы, предложения, приказы. Рисует везде, даже в наших комнатах – аппендиксе научного корпуса. Сначала люди из администрации были против, ожидая, что Янни запустит очередное заклинание и разнесет Университет на куски, но он ни разу не порывался проверить, работают ли его формулы. Теперь он не пользуется магией. А попытки вернуть память умирают в тупике выцветающего глянца фотографий:
– Это мы на речке. Это папа получил повышение, мы празднуем. Это тетя Сара приехала в гости. Это… – истории сокращаются до сухих фактов. Янни слушает с той же жадностью, а я…
Я уже не могу за ним идти.
Таскаться – вот, как она сказала. Словечко со двора, были и другие: улетный, очуметь, нямка и прочие, которых я не знаю – больше и уже.
Я перевязываю его рану.
Я никогда и не мог его догнать.
Янни безучастно прячется за сеткой отросших волос и волшебных узоров – я дал ему блокнот и ручку. Он хорош, да что там – гениален. Лучший из техников. Это и спасает его, в конечном счете. Брат ценнее чародеем, чем огненным магом. Поэтому его забирают в подвалы все реже, даже после случившегося с Висией.
Особенно после.
У них пока есть еще трое: лишившийся ног и воли к бегству Мантикора. Рано постаревший Джокер. Загадочно живучий призрак Илая. Я пытался поговорить с ними, но в Заповедник к Мантикоре не попасть, а Джокер не отвечал – лишь дырявил тяжелым взглядом. Он замолчал однажды и навсегда. Кажется, только вчера громко хохотал в компании друзей за барной стойкой, а вдруг стерся до щербатого силуэта в углу.
Илай же, едва глянув на брата, отвернулся: