Доктор Харден согласился.
— Возможно, это дефект негатива.
— Святые угодники! Если бы на негатив не попала моя левая нога, я бы тосковал по ней всю книгу — и мне ее прицепили бы в главе двадцать девятой.
— Послушайте! — вмешался я. — Нельзя ли нам достичь какого-то компромисса? Никто не знает, что вы в городе. Нельзя ли…
Молодой Харден сердито уставился на меня.
— Я еще не начал. Я еще не дошел до охлаждения Талии ко мне.
— Охлаждения! — возмутился доктор Харден. — Да я вообще не уделил ей внимания. Она меня не переносит. Она…
Косгроув едко рассмеялся.
— Ты себе льстишь. Я что же — ревную к твоим седым бакенбардам? Я говорю об ее охлаждении ко мне из-за этих описаний меня в книжонке.
Талия взволнованно наклонилась к нам.
— Мое чувство к тебе никогда не остывало, Косгроув, — никогда.
— Брось, Талия, — несколько сварливо возразил Косгроув. — Не могло не остыть. Да вот же на двести двадцать третьей странице. Как можно любить мужчину в развевающемся исподнем? Прозрачном при этом.
— Я горевала, Косгроув. То есть горевала бы, если бы поверила, но я не поверила.
— И не охладела? — В его тоне слышалось разочарование.
— Нет, Косгроув.
— Так, — с досадой сказал он. — Как политик я погублен — то есть, если бы захотел пойти в политику, я никогда не стану президентом. Я даже не призрак демократический. Я медиумический парвеню.
С видом глубочайшего уныния доктор Харден зарылся лицом в ладони.
Я в отчаянии бросился объяснять и заговорил так громко, что Косгроув умолк и стал слушать.
— Если согласитесь уехать на десять лет, я гарантирую вам десять тысяч в год{14}!
Талия захлопала в ладоши, и Косгроув, взглянув на нее искоса, впервые проявил подобие интереса.
— А когда закончатся десять лет?
— А-а, — оптимистически ответил я, — доктор Харден может… он может…
— Договаривайте, — мрачно подхватил доктор. — Могу умереть. Искренне на это надеюсь.
— …и вы сможете вернуться уже под своим именем, — бездушно продолжал я. — А мы откажемся от повторных изданий книги.
— Хм. А если он за десять лет не умрет? — подозрительно осведомился племянник.
— Нет, я умру, — поспешил уверить его доктор. — Пусть это тебя не беспокоит.
— Откуда ты знаешь, что умрешь?
— Откуда люди знают, что умрут? Это в природе человека.
Косгроув посмотрел на него кисло.
— Юмор в этом обсуждении неуместен. Если ты честно даешь согласие умереть, без всяких мысленных оговорок…
Доктор мрачно кивнул.
— Это будет несложно. С деньгами, которые у меня остались, я за это время умру с голоду.
— Это меня устроит. Только, ради бога, сам озаботься похоронами. Не лежи здесь в доме мертвым, не жди, что я приеду этим заниматься.
Доктор как будто немного обиделся, но до сих пор молчавшая Талия тут вдруг насторожилась:
— Вы ничего там не слышите?
Я-то уже слышал — то есть краем уха улавливал какой-то ропот; ропот потихоньку усиливался, мешаясь со звуком множества шагов.
— Слышу, — сказал я, — странно…
Я не договорил: ропот перерос в скандирование, дверь распахнулась, и в комнату влетела служанка с выпученными глазами.
— Доктор Харден! Доктор Харден! — в ужасе закричала она. — Там толпа, миллион человек, идут по дороге к дому. Будут на веранде через…
Усилившийся шум свидетельствовал, что они уже там. Я вскочил.
— Спрячьте племянника! — крикнул я.
Тряся бородой, с расширенными слезящимися глазами доктор Харден слабой рукой схватил племянника за локоть.
— Что такое? — спросил он дрожащим голосом.
— Не знаю. Ведите его немедленно на чердак, засыпьте листьями, спрячьте под кровать.
С этими словами я вышел, оставив всех троих в панике и недоумении. Я выбежал через холл на веранду — и, надо сказать, вовремя.
Веранда была полна народу — молодые люди в клетчатых костюмах и мягких шляпах, старики в котелках, с обтрепанными манжетами, они теснились, толкались, каждый делал мне знаки и звал меня, стараясь перекричать остальных. Единственное, что их роднило — карандаш в правой руке и блокнот в левой — зловеще открытый блокнот, девственно чистый.
За ними на лужайке — толпа побольше: мясники и булочники в фартуках, толстые женщины со скрещенными на груди руками, тощие женщины с грязными детьми на руках, горластые мальчики, лающие собаки, жуткие девочки — эти подпрыгивали, вопили и хлопали в ладоши. За ними во внешнем кольце окружения — городские старики, беззубые, мутноглазые, щекотали бородами набалдашники своих тростей. За ними закатное солнце лило кровавый страшный свет на триста колышущихся плеч.