Летом 1936 года Обер предложил переделать рассказ и снова отправить издателям, но Фицджеральд ответил, что «почти не помнит сюжета», и вместо этого послал ему только что законченный «Спасибо за огонек». Сохранившийся машинописный экземпляр «Ну, и что вы сделаете?» принадлежит Попечителям наследственного имущества Фицджеральда.
Ну, и что вы сделаете?
(перевод В. Голышева)
Девушка слонялась под розовым небом в ожидании какого-нибудь события. Особенно мечтательной ее не назвать, но сегодня она пребывала в рассеянности: новыми были особенные сумерки — совсем новыми после лет, прожитых под дальним небом, странными — очертания деревьев, странными — маленькие насекомые, непривычные вечерние крики странных маленьких зверьков.
…Это лягушки, подумала она, — а, нет, это grillons… как они по-нашему?.. это сверчки у пруда.
…Это ласточка или летучая мышь, думала она; потом опять о непохожих деревьях… и снова о любви и других таких практических вопросах. И снова — о непохожих деревьях и тенях, небе и звуках — таких как автомобильные гудки и собачий лай где-то у Филадельфийского шоссе{31}…
Собака облаивала мужчину и, в конце концов, обнюхала; ничего враждебного или располагающего не учуяв, она отвернула нос и захотела поиграть. Мужчине предстояло встретиться с девушкой, но этого он еще не знал. Он продолжал стоять посреди грунтовой дороги и пытался сбить замок на модели 1927 года{32}, вцепившийся в запасное колесо.
— Отойди, животное! — молвил он и, непроизвольно бурча, вернулся к замку, умному изделию из стали, туго поддававшейся его неубедительному зубилу.
Он не был вором, он был врач, и это была его машина, она пробегала уже немало месяцев, и «резина на ней», как выразился продавец, вытерпела больше ожидаемого. Свернув с шоссе на грунтовку, водитель обнаружил, что время все же взяло свое, и машина плохо слушается руля. Он это почувствовал, еще когда выехал из больницы.
«Старик мог сам бы съездить на своем седане, — ворчал он. — Обленился. В других профессиях его бы отправили на покой. А у нас с такими носятся».
Услышав это брюзжание, заинтересованный слушатель решил бы, что доктор Билл Харди принадлежит к новейшему, самому непочтительному поколению. Роста не то чтобы высокого и стандартной клепки, примерно как этот замок 1927 года, он был поглощен сейчас, одновременно с ремонтом, мыслями о том, что его начальник, именитый доктор К. Г. Л. Хайнс обременил его неприятнейшим заданием: посетить, утешить и обиходить хроническую ипохондричку определенного возраста — и как раз в такой вечер, когда у него намечалось собственное важное дело.
Он был хороший врач и не путал долг с удовольствиями, но в этом случае граница между ними пролегала особенно четко: в южном пригороде находилась дама, которую надо было посетить, утешить или, по крайней мере, тактично от нее отделаться — а здесь, в конце дорожки, в особняке, дама, которая, ни в чем не нуждаясь, думала, что нуждается, но дважды в месяц отсылала в закрома доктора К. Г. Л. Хайнса двадцать пять долларов за уверения, что у нее не останавливается сердце и нет ни проказы, ни того, что она именовала «бубонной болезнью». Обычно уверял доктор Хайнс. Но сегодня он только повернулся к телефону и вяло сообщил:
— Слушай, Билл, я сейчас одеваюсь на одно мероприятие, мы с женой предвкушали его сто лет. Поезжай, посмотри, чем там помочь этой чертовой… словом, миссис Брикстер.
Билл нацелил зубило и гонг — это странное орудие он нашел под сиденьем и называл про себя гонгом, потому что оно издавало звон, — и уныло ударил. К его удивлению, замок отскочил. Вдохновленный этим техническим или археологическим успехом, он через десять минут уже смог подъехать к дому пациентки. Билл заглушил мотор, вылез из машины и предстал перед девушкой.
Именно предстал: она наблюдала за его появлением удивленно и с легкой надеждой. Ей было восемнадцать лет, кожа такая, какую итальянские художники{33} времен упадка писали у ангелов в углах картины, а в серых глазах светится желание всего, что только есть в этом мире.
— Здравствуйте… я доктор Харди, ассистент доктора Хайнса. Миссис Брикстер звонила…
— Да, здравствуйте. Я мисс Мэйсон, дочь миссис Брикстер.
Красные сумерки почти погасли, но она захватила последний их лоскуток.
— Мамы нет, но могу ли я чем-нибудь вам помочь?
— Могу ли я чем-нибудь помочь? — поправил он.
Она слегка улыбнулась.
— Не уверена, что настолько хорошо вас знаю, чтобы решить это за вас.