Просто некому было приказывать, командиры нас бросили!.. Нас «сдали», предали...
Ночью ко мне снова пришёл лейтенант-танкист и сказал: «Послушай меня, взводный. Садись на один из моих танков, мы уходим отсюда. Завтра нам всем здесь будет крышка», и когда я ответил ему, что не могу бросить своих бойцов, что совесть пока не потерял, то танкист произнёс: «Ты ещё пожалеешь об этом. Завтра немцы будут здесь». Танки в темноте ушли через лес на восток, а утром пятнадцатого числа на нас пошли немцы. Их было много, гораздо больше, чем было нас. Шли они медленно, а когда огонь с нашей стороны ослаб, то немцы поднялись в полный рост, а с трёх сторон по нам непрерывно били из всех стволов. Немцы, скорее всего, знали от перебежчиков, что у нас боеприпасы на исходе. Я со связным и с помкомвзвода старшим сержантом Гайдуковым находился в копне сена, мы отстреливались, пока ещё были патроны, а потом заклинило пулемёт, а Гайдукова ранило пулей в плечо. Рядом была деревенская банька, я успел крикнуть Гайдукову, чтобы он уходил, спрятался в ней, а потом опять посмотрел на поле боя, и мне стало страшно, такое ощущение, что волосы дыбом встали. Вся наша линия обороны замолчала, патроны у всех закончились, а немцы стояли в полусотне метров от наших окопах и кричали, что-то вроде «Русские! Сдавайтесь!». Никто не бросался на немцев в штыки.
Стало тихо, стрельба прекратилась. И тогда бойцы стали вылезать из траншей и стояли толпой, в большинстве своём не поднимая руки вверх. Остатки двух полков, свыше 800 человек, попали в плен в это проклятое утро.
Интервью и лит. обработка Г. Койфмана
Биниманский Вадим Германович
Ночью 22 июня боевая тревога. Мы все с неохотой встаём, идём на боевые посты. Потом узнаём, что это была не учебно-боевая тревога, а фактическая тревога, и наши зенитчики уже стреляли не по мишеням, а по фашистским самолётам. В тот день «Марат» стоял у стенки. Потом он ходил на малый рейд, на большой рейд. Это в зависимости от ситуации на флоте. Вначале мы в основном защищали от налётов с воздуха. Потом «Марат» находился около завода «Судо-мех». Если по каналу пройдёте, это средний завод. Там в начале сентября мы встретили немцев, которые уже подошли близко к Ленинграду. Наша артиллерия, и главный калибр, и бортовая артиллерия, чуть ли не прямой наводкой отбивала немцев. Потом мы вернулись опять в Кронштадт. На словах всё это просто. Так, вроде бы. Но морской канал узкий. Глубина небольшая, и когда в мирное время линкор входил туда, то это было целое событие. Сразу несколько буксиров, обеспечение. А здесь командир сам пришёл. Мы простояли там двое суток. Потом стало видно, что надо уходить, потому что если бы нас там разбомбили, то мы бы перегородили канал, и никто больше не прошёл бы в Ленинград. К тому времени уже были попадания. Первые ещё на малом рейде попали под небольшие бомбы. Но с этим мы справлялись сами. Вернувшись в Кронштадт, мы встали у стенки и продолжали вести огонь по наступавшим фашистам. На Ломоносовском (Ораниенбаумском) направлении немцев остановили как раз по линии дальности действия нашего главного калибра. Мы вели себя очень активно. Поддерживали сухопутные войска огнём главного калибра, бортовой артиллерии и зенитной.
23 сентября на «Марате» бомба попала в трубу котельного отделения и взорвалась внутри корабля. По соседству были торпедные погреба. Взорвался торпедный боезапас, и одна треть корабля, носовая часть, была разрушена. При этом взрыве я потерял своего двоюродного брата Николая Александровича Каргина. Он был старше меня на один год. По боевому расписанию мой пост был ближе к корме, а у Коли ближе к носу, и он там погиб, а я вот остался жив.
Во время этого взрыва я был контужен, и, как потом выяснилось, у меня была отбита почка. Не помню, самому ли мне удалось подняться из трюма. Почти в бессознательном состоянии меня отвезли в госпиталь. На следующее утро проснулся, смотрю, я лежу в госпитальном коридоре. Встал. Вижу, что могу идти, и я оттуда практически убежал на корабль.
После того как «Марат» получил такие серьёзные повреждения, он был уже не кораблём. Он стал практически береговой батареей. Если корма оставалась во всплытом состоянии, то нос был на грунте. Как говорят моряки: встал на мёртвый якорь.