Нас послали как пополнение к 4-й дивизии народного ополчения в третий полк (впоследствии - 86-я сд 330-го сп).
От Варшавского вокзала нас довезли до станции Веймарн, дальше шли пешком. А потом была какая-то узкоколейка. Мы сели на какие-то платформы, и паровозик тянул, тянул нас куда-то дальше. Тут нас обстреляла артиллерия, мы повыскакивали с платформ, и началась эта катавасия: в первом же бою попали в окружение, прорвались из одного - попали в другое. По дороге ходит немецкая танкетка, а мы, как бараны, боимся перебежать дорогу. Наконец найдётся один смелый, перебежит, за ним мы бежим, как стадо.
По-моему, это было под Ивановским, или Старый Сап это был - не помню, но ещё до окружения. Мы там были рядом с Кировским пехотным училищем, занимали оборону. Помню, мельница какая-то была. Моя «СВТ» отказала и превратилась в обычную палку. Мне пришлось ползти метров двести - там лежал убитый политрук. Я полз к этой мельнице, чтобы взять у него винтовку. Оказалось, это был карабин, и ещё я взял его «ТТ». Какая у нас была задача, я не знаю. Была команда: «Вперёд!» Команды отходить не было, отходили сами. Тогда не было окопов, а рыли - каждый себе - ячейку: два метра длиной, полметра глубиной и полметра шириной - всё, как гроб. Никакой нашей техники я не видел. Немецкие танки были. Тогда в основном у них были лёгкие танки, тяжёлых я не видел, но нам достаточно было и этого, нам же нечем было против них воевать!
Когда немцы нас прижали, всё лишнее мы бросили. Я избавился от противогаза, шинели и вещмешка. За всё это время кухни я не видел, мы получали только сухари. Когда выходили из окружения, то питались - кто чего найдёт, на полях рвали морковку, капусту. Картошку не собирали потому, что боялись разводить костры. По пути встречалось много брошенных домов, в них тоже попадалось съестное. Количество людей в нашей группе постоянно менялось, было и по двадцать человек, было и по триста. Солдаты были из разных частей. И артиллеристы были, и танкисты без танков, да много, много было разных. Куда мы выходили, я не знаю. Нас вели сержанты и старшины, куда они нас вели, туда мы и шли, как бараны. Многие сдавались в плен, очень много сдавалось в плен, почему, я не знаю. Но были такие, которые бросали оружие, были и такие, которые переходили и с оружием. Было всяко. Мало того, что сами уходили, других тащили, тех, кто не хотел, и такое было. У меня мысли о сдаче не возникало: во-первых, я знал, как немцы относятся к таким, как я. До войны тоже проходила кое-какая информация: была такая «Коричневая книга», я её читал. Кое-кто думал, что немцы будут хорошо относиться к пленным, а я знал, что мне всё равно пощады не будет. Во-вторых, был всё же патриотизм. Мальчишки, как я, были патриотами. Сдавались люди постарше, обременённые семьёй, думали: «А может, выживем, а чего мы будем воевать за эту власть?» У многих были в семьях репрессированные, многие были против колхозов, всякие люди были. Немцы разбрасывали с самолётов листовки, бросали дырявые бочки, чтобы пугать нас. Нас не преследовали. Против крупных подразделений немцы, конечно, выставляли заслоны и громили их, а на мелкие группы внимания не обращали. Карт у нас не было, в населённые пункты мы не заходили и двигались в основном по ночам. Вышли мы где-то под Кингисеппом, город был уже занят. Для прорыва была собрана большая группа - человек шестьсот-семьсот. Прорывались по окраине Кингисеппа, я был ранен пулей в левую часть груди с переломом угла лопатки, пуля прошла около сердца. Сначала я как-то двигался, вероятно, держался на характере, а характер у меня был!.. После того как вышли к своим, я уже ничего не помню. В Копорье нас погрузили в эшелон и привезли в Ленинград, там - в Александро-Невскую лавру, где оказали первую помощь, а потом - в институт акушерства, там я и лежал. Госпиталь был громадный. В нашей палате лежало семь человек, все «грудники». Помню, ходячие раненые принесли с Бадаевских складов патоку вместе с землёй, рассказывали, что там всё сгорело. В госпиталь я поступил 22 августа, а выписался числа десятого октября. Числа семнадцатого мне нужно было явиться в «распред» на Фонтанку, 90. Вот я явился туда, меня раздели на комиссию. Там спрашивают: «У вас есть, где здесь жить?» Я отвечаю, что да, я питерский, живу с мамой.
Они говорят: «Ну вот, получите паёк и на две недельки домой». Так я три или четыре раза ходил «на две недельки», пока у меня всё не заросло. Кажется, в конце февраля 1942 года пришёл покупатель из 70-й стрелковой дивизии (впоследствии - 45-я гвардейская сд) и забрал меня с собой. Самые страшные дни блокады я провёл дома с мамой. У неё была карточка служащей, конечно, это не иждивенческая, но тоже совершенно не достаточная для выживания. Спасались мы благодаря сделанным впрок запасам и моему пайку. В госпитале мне сказали: «У вас задето лёгкое, поэтому надо бросить курить». Раз надо, я и бросил. Мне в день полагалась по пачке папирос «Звезда» - были такие хорошие папиросы. Каждый день мама ходила на Кузнечный рынок и меняла папиросы на хлеб. Конечно, организм у меня был ослаблен, но по сравнению с другими - всё же более-менее.