Юрий Тихонович Воищев
Я жду отца. Неодержанные победы (Повести)
Памяти моего отца
Тихона Ивановича Воищева,
погибшего в суровом сорок первом, —
посвящаю.
Я жду отца
Пролог
Не думай,
что мертвые мертвы,
пока существуют живые —
мертвые будут жить.
Мертвые будут жить.
Мальчик проснулся рано. Он долго лежал, не открывая глаз. Сегодня был день его рождения, и мальчику казалось, что, если долго — долго полежать с закрытыми глазами и задумать что-нибудь, — все обязательно исполнится.
В комнате плавало спокойное дыхание матери и равнодушное похрапывание бабки.
Мальчик загадал: если утро — солнечное, его желание обязательно сбудется…
Утро было солнечное. Стоял сентябрь, но солнце горело по — летнему.
Шел сорок четвертый год, и земля стонала под железными ногами войны.
Мальчику исполнилось девять лет, и по тем временам он считался взрослым.
Когда мать проснулась, мальчик сказал:
— Знаешь, я уверен, он скоро приедет.
Мать промолчала. Она не хотела разрушать его иллюзий. Она и сама в глубине сердца надеялась на чудо.
Сегодня был день рождения мальчика, и ему подарили большой ломоть черного хлеба и кусок сахару.
Шла война, и лучшим подарком был хлеб.
Мальчик грыз сахар и смотрел на солнце.
Он прикрывал рукою глаза и сквозь маленькую щелку глядел на пузатый комок огня, похожий на праздничный воздушный шар.
К середине дня стало жарко. Солнце работало вовсю. Даже хмурые развалины повеселели. Они хрипло шептали исковерканным деревьям:
«У этого мальчика сегодня день рождения. Улыбайтесь ему, пусть сегодня он будет счастливым».
Мудрые деревья покачивали головами:
«Конечно, конечно…»
Даже облезлый кот, сидя на подоконнике разбитого дома, умывался и мурлыкал только что сочиненную песенку:
«Мурлы, мур. Вот идет очень хороший и добрый мальчик. Он никогда не швыряет в меня камнями и не таскает за хвост, как некоторые другие хулиганы. Мурлы, мур. Мурлы, мур».
Солнце горело весь день. К вечеру от развалин потянулись тяжелые тени, и деревья печально разводили ветвями:
«Холодно!»
Солнце садилось. Оно медленно — медленно опускалось где-то далеко за городом и вдруг исчезало, словно лопнул воздушный шарик.
Когда мать пришла с работы и зажгла коптилку, мальчик вдруг подумал, что его желание никогда не исполнится.
Он заплакал горько и безутешно. Его долго не могли успокоить.
МАЛЬЧИК ЖДАЛ ОТЦА, ПОГИБШЕГО В НАЧАЛЕ ВОЙНЫ.
Возвращение
Ночами я плакал. Мне хотелось есть. Мать зажигала коптилку, садилась возле меня, что-то говорила.
В комнате дрожал тусклый свет. Углы прятались в темноте.
Бабка ворочалась на своей кровати. Ей было холодно. Мне — страшно. Мать успокаивала меня. Я засыпал. Мне снилась зима.
Когда я просыпался, матери уже не было дома. Она уходила искать работу.
Шла осень сорок четвертого голодного года.
Город был разрушен. Но дом, в котором мы жили до войны, уцелел. Он стоял угрюмый, глубоко ушедший в землю, старый двухэтажный дом, и словно сам удивлялся: «И как это меня не разбомбило?!»
В тот день, когда мы вернулись, лил дождь. Такие равнодушные серые дожди бывают только осенью. Они начинаются ночью, идут днем, и даже когда люди засыпают, дождь по — прежнему стучит в окна.
Мы смотрели на дом, и он отвечал нам пронзительным взглядом пустых оконных проемов. Дождь стекал по старым побитым стенам с отвалившейся штукатуркой. Так текут слезы по морщинистым, старческим щекам.
Бедный старый дом! Он напоминал нас, вернувшихся, бесприютных, разбитых большой войной.
Люди, возвратившиеся в мертвый город, были похожи на муравьев. Из обломков кирпича вырастали стены. Из осколков стекла создавались крохотные мутные глазки — оконца.
Люди говорили друг другу:
— Никогда больше не буду покупать ничего лишнего. Всякие там тряпки, мебель. Только самое необходимое.
Люди возвращались домой. Пили водку из железных кружек. И водка была особенная — такой теперь не бывает, — прозрачная, как слезы, горькая, как горе, опьяняющая, как радость.