Я стою под своим окном и вдруг сам начинаю верить. Верю, что у нас снова свет. Верю, что кончилась война. Верю, что когда я войду в комнату, то увижу отца.
— Пока! — кричу ребятам.
Бегу. Дергаю дверь. В глаза — свет. Неужели?! Правда?! Стою.
Коптилка. Стол. Сидит бабка. Читает.
— Ты чего? — спрашивает.
— Я?.. А мама не пришла?
— Нет еще… Иди домой. Хватит тебе по улице гонять. Поздно уже…
Я раздеваюсь. Сажусь к столу. Смотрю на бабку. Как она читает. Бабка шевелит губами, будто разжевывает каждое слово. Долго — долго жует. Потом мусолит палец. Переворачивает страницу.
Тихо у нас. Печка еще не погасла, не совсем простыла. Коптилка горит ярко — ярко. Ну, прямо как электролампочка.
Бабка читает. А я смотрю, как она читает, и думаю, как было бы здорово, если в нашей комнате зажечь одну… нет, десять… нет, сто лампочек. Как бы они горели! Было бы светлее, чем в самые солнечные дни. Ох, как было бы светло!
Приходит мать.
— А я думала — свет дали… А это коптилка…
А это — коптилка. Всего — навсего — коптилка. Из снарядной гильзы.
Зверь пострашнее тигра
У меня появилась забота. Среди старых книг и тетрадей я нашел букварь. Бабка показала, как пишутся буквы, и я целыми днями исписывал ими стены, забор, ворота, двери — вообще все, на чем можно было писать мелом.
Почему-то мне не давалась буква «я». Я писал ее и так, и этак, и все она была у меня похожа скорее на «R», чем на «я». Но я не унывал. И писал, и писал.
Бабка, видя мое усердие, дала мне тетрадь и карандаш. Я исписал ее огромными буквами. Каждая буква была в полстраницы.
Свою «работу» я показал третьекласснику Сеньке Барсикову.
Сенька был маленький, рыжий и важный. Он осмотрел тетрадь со всех сторон и хмыкнул:
— В школу захотел?
— Ага…
— Ну и дурак. Погоди: пойдешь в школу — наплачешься. Учиться — это тебе не тетради марать разными дурацкими буквами.
— А я все равно пойду…
— А тебя еще не примут… Ты переросток. Будь я на твоем месте, я бы из дома сбежал и на фронт подался…
— На фронт тебя не примут… Ты дурак. А там знаешь каким умным надо быть!
— Это кто дурак? Я, что ли?
— А что?
— А то, смотри, перепущу. На меня где сядешь, там и слезешь, — пообещал Сенька и величественно удалился.
Сенька был страшный задира и всех пугал своей воображаемой силой.
— А знаешь, что моя фамилия означает? — спрашивал он перед началом драки у противника.
— Не — е…
— Тигра видел?
— Не — е…
— Так вот, барс — это тигр. Только пострашнее. Недаром же я свою фамилию ношу!
А через минуту, зажав в кулаке разбитый нос и громко призывая маму на помощь, Сенька мчался с поля боя. На другой день Сенька объяснял:
— Видел, как я вчера Петьке наподдал? Он с испугу голову потерял и стал метаться в разные стороны. Тут меня домой позвали, а он как чумовой бежит за мной и бежит. Пришлось еще ему подвалить… Не веришь? Кто брехло?! Пойдем стукнемся.
Зато никто из мальчишек на улице не знал интересных историй больше, чем он, — о кладоискателях, пиратах и путешествиях. Вечерами мальчишки собирались в укромном уголке нашего двора, и Сенька рассказывал, как барон Мюнхаузен летал на луну.
— И что он там увидел? — нетерпеливо спрашивали мы.
— А ничего он не увидел, — говорил Сенька. — Там же никого нет. Моя бабка говорила…
И Сенька рассказывал, что ему говорила бабка.
— И среди бабок есть умнейшие старухи, — говорил Сенька. — Вот моя бабка рассказывала, как ее мать крепостной была. При царе цепи носила. А сбежать — никакой возможности. Побежишь, а они, проклятые, как забренчат, как забренчат…
Когда мать увидела мою «писанину», она поцеловала меня и на другой день принесла большую довоенную книжку с цветными картинками. Это были «Сказки» Андерсена.
По ним я учился читать.
Школа
Ого — го! Я иду в школу. Иду в школу. Иду в школу. Конец сентября. Солнце — вовсю! Я иду в школу. За спиной у меня болтается старая полевая сумка. В сумке — тетради и кусок хлеба. Как здорово, что я иду в школу! Вы даже не представляете, как я хочу учиться. Хочу в школу, где много мальчишек и девчонок. Где изучают буквы и цифры, где очень интересно…
И вот я иду в школу.
Иду — боюсь: а вдруг не примут?!
Иду — трушу, хотя знаю, что уж давно записан в первый класс. По нашей улице ходила женщина и переписывала всех детей школьного возраста. И меня записала.
А я все равно боюсь.
Ох как боюсь! А вдруг не примут? А вдруг прогонят? Скажут, почему ты не в белой рубашке? А у меня нет такой. А говорят — надо обязательно быть в белой рубашке и черных штанах. Потому что — открытие школы.
А на мне — зеленая рубашка. Из гимнастерки. И серые штаны, от убитого немца. И сапоги с галошами.
Иду — думаю: вот если бы рубашку мелом покрасить. Или белой краской. А штаны — черной. Или углем…
А еще я боюсь, скажут, почему не подстрижен? Бабка стала меня стричь. А ножницы — тупые. Она меня ощипала порогами, зигзагами. Не голова — бугор. Как будто овцу стригли.
А может, шапку не снимать?
Нельзя. Заругают.
А может, все-таки не снимать?
Вхожу. Коридор. Шум.
Бабка однажды мне говорила:
— Придешь в школу, а там шум стоит, как туман. Только в тумане ничего не видно, а здесь — не слышно. Станешь быстро закрывать и открывать ладонями уши — как собаки лают: гав, гав, гав.
Я тоже ухватился за уши. Открываю и закрываю. Закрываю и открываю. И по сторонам смотрю. Мальчишки и девчонки разбегаются по классам. А я не знаю, куда мне идти. Стою. Верчу головой. Не знаю, куда идти — и все. Хоть умри.
— Мальчик, у тебя уши болят? — спрашивает меня худенькая женщина.
— Нет…
— А что же ты не идешь в класс?
— Не знаю, куда идти, — говорю.
— Как не знаешь? Разве твоя мама не была на родительском собрании?
— Нет…
Краснею. Боюсь, ох сейчас прогонят.
— Очень плохо, — строго говорит женщина. — Как же нам теперь с тобою быть? Первых классов у нас — четыре…
— Не знаю…
Не могу удержать слезы.
— Ну — ну, — говорит женщина и улыбается. — Такой большой мальчик, а плачешь.
— Да — a, вам-то хорошо… А меня теперь в школу не примут.
— Ладно, ладно, — смеется женщина. — Не плачь. Эх ты, ревушка — коровушка. Никто тебя не прогонит. Ну, успокоился? Вот так. А теперь пойдем искать твой класс. И, кстати, сними шапку. Когда входишь в помещение, а особенно в школу, надо обязательно снимать головной убор.
— Я это знаю, — говорю. — Только понимаете… Мне без шапки никак нельзя… Вдруг меня продует?!
— Не бойся. В школе очень тепло и сквозняков нет…
— А можно не снимать?
— Какой ты упрямый! — сердится женщина. — К тому же, я вижу, ты совсем не слушаешься взрослых. А нам в школе такие не нужны. Если ты не снимешь шапку, можешь идти домой.
— Ой, сниму…
Снимаю. Женщина мельком смотрит на мою голову. Чувствую, что она еле — еле сдерживает смех.
— Кто тебя так остриг? — спрашивает.
— Бабушка. Только у нее — ножницы тупые. Вот и получилось так…
Я опять готов зареветь. Женщина смеется. Хохочет. Но совсем не обидно.
Я смотрю на нее сначала мрачно, потом, представив свою голову, остриженную под овцу, тоже смеюсь.
Ох и посмеялись мы! У меня даже живот заболел. Я сразу скислился.
— Ты чего? — спрашивает. — Неужели обиделся?
— Да что вы, — говорю. — Только я подумал, что меня мальчишки задирать будут. Да еще овцой прозовут. А кому такое понравится?
— Верно, — говорит, — никому не понравится. Поэтому пойдем ко мне в кабинет, подумаем, что можно сделать с твоей прической.