Мне кажется, что я слышу, как, словно где-то в другом мире, рвется пластиковый пакетик. Хотя теперь меня это волнует уже не так, как прежде. Сейчас мне кажется, что это, может быть, и вовсе не нужно. Обойдусь. И потом, у меня проблемы. Проблемы с соском. После всех твоих идиотских манипуляций и того, что я сделала сама. Теперь он вообще взбесился! Он пульсирует чувственно, болезненно, требовательно. Моя левая рука с трудом удерживает этот расходившийся сосок, а правая возобновляет медленные размеренные движения внутри. В том единственно правильном ритме, который подсказывает мне мое лоно. Одновременно я пытаюсь утихомирить сосок. Надавливаю на него всей ладонью. Сильнее. Еще чуть сильнее. Тело мое в ответ приподнимается – но это делаю не я, это происходит помимо меня. Тогда я убираю руку, и снова начинается безумная пульсация. Я легко, словно перышком, снова прикасаюсь к нему, а тело опять реагирует так, будто внутри меня сидит удав, который хочет свиться кольцом.
Может быть, лучше ущипнуть его? Медленно, осторожно, в том ритме, к которому приспособилась моя правая рука, я делаю движение пальцами, будто хочу довернуть винтик, который чуть вышел из гнезда. Ах, какое наслаждение! Только нужно не торопиться. Правая рука и левая действуют синхронно, и тело выгибается. Снова движение рук – и в ответ судорога тела. Я слышу стон. Чей? Кажется, мой. Кажется, эти звуки вырываются откуда-то из глубины меня. Мой рот, мои голосовые связки совсем не подчиняются мне. Живут какой-то своей жизнью. Бог с ними. Сейчас я должна сосредоточиться на руках, на своем соске, на том, как мое тело снова содрогается и стонет под звуки глубокого и учащенного дыхания двух людей.
Постой! Почему двух?
Я с трудом заставляю себя открыть глаза и сфокусировать взгляд. Не сразу, но комната и все, что в ней находится, приобретают четкость. Ах ты сволочь! Какой же ты сукин сын! Ты все это время наблюдал, вместо того чтобы делать со мной то, чем вынуждена была заниматься я! Скотина!
Нет, теперь-то уж я не остановлюсь. Да я бы и не смогла остановиться, даже если бы и очень захотела. Мне нужно снова погрузить пальцы туда – в самую глубину, а другой рукой легонько дразнить сосок.
Меня не удивляет, что презерватив так до сих пор и не надет. Ну, да ничего. Надо будет – быстренько посадим его на место общими усилиями. А пока я еще поиграю этим соском и несколько раз пробегу по своему требующему ласки лону.
Я знаю тебя уже четвертую неделю, и для меня на твоем теле не осталось белых пятен. Даже дерганье соска, которое я иногда и в самом деле ощущаю под своей ладонью, для меня давно перестало быть тайной, хотя поначалу я думал, что это у тебя пунктик такой, что ты мне просто голову морочишь своими бабскими штучками. Но он и правда у тебя заводной какой-то. Сумасшедший сосок. Впрочем, меня это устраивает. Люблю сумасшедших женщин. Которые могут, вот как ты пятнадцать минут назад, забыть обо всем на свете и вместо похода в театр, к которому мы готовились всю неделю, вдруг скинуть с себя все, броситься на эту кровать и жадно потребовать моих ласк. Я думаю, ты их получила сполна.
Впрочем, знаю я цену всем этим «ой-ой-ой» и «а-а-а-а», прерываемым каким-то запредельным придыханием, и прочими криками. Кажется, вы все ходили в одну театральную школу. Только я-то знаю, где кончается игра и начинается правда. Я знаю, что правда была в тот момент, когда мой язык прошелся по твоему требовательно распахнутому для ласк бантику. Вот тут ты и в самом деле зашлась в крике, который рождался, казалось, не в твоем горле, а в твоем чреве. Вот тут твое тело свела такая судорога, что даже я поверил: да, это настоящее.
Я чувствую, когда твое тело откликается на мои ласки, а когда это делаешь ты сама, полагая, что твой партнер по соитию именно этого от тебя ждет и ты не имеешь права обмануть его ожидания. Но сегодня ты, кажется, сама чувственность. Я не ощущаю фальши в твоих движениях и стонах, а потому и сам стараюсь изо всех сил. Не скажу, что и я не получаю от этого удовольствия. Мой неугомонный друг выпрыгнул из штанов, как ванька-встанька, но вот уже несколько минут получает лишь случайные прикосновения твоих рук, которых ему пока хватает. Он терпеливый – подождет до поры. А вот умеешь ли ждать ты? Ты уже достаточно разогрета. Я знаю об этом не только по конвульсивным движениям твоего тела, но и по солоноватой влаге, которая остается на моем языке, когда я прикасаюсь его кончиком к самым чувствительным местам твоего распущенного бантика.
Ну, а теперь презерватив. Хотя мне-то он не нужен. Делаю это исключительно для тебя. «Самая опасная неделя», – так ты мне сказала два дня назад, и с тех пор я вот уже в который раз послушно надеваю эту чертову резинку, чтобы чего не вышло. Куда, кстати, я сунул этот проклятый пакетик? Наверное, в карман куртки.
Так и есть. Спешу назад – на твоем лице отрешенная улыбка, глаза полузакрыты, а рука ласкает те самые места, которые только что откликались на мои ласки. Вот, значит, как я тебя раскачал. Да, это и в самом деле неподдельное. Ты не можешь остановиться. Но остановиться могу я – вот здесь в ногах кровати, вроде бы и рядом с тобой, но в то же время не участник, а свидетель, наблюдатель, так сказать. И кстати, наблюдатель заинтересованный. А ты и не замечаешь меня, словно меня здесь и нет, словно я уже и не нужен тебе. Правда, твоя левая рука время от времени делает какие-то слепые движения – хочет меня поймать? Но там, где ты ищешь, меня нет. Я внизу, в ногах кровати. Отсюда мне видно все. Отсюда мне видно, как твои пальцы, сложившись вместе, сначала осторожно, словно прокладывая себе путь, ощупывают те места, что лежат вокруг входа в чувствилище.
А потом... Потом они уходят вглубь, и твое тело сотрясается от наслаждения или от недостатка наслаждения, которое могло бы быть полнее, будь это не пальцы, а кое-что более весомое. Твои гибкие длинные пальцы погружаются в это гнездышко и действуют там, как щупальца какого-то разумного животного. Я вижу, какой напряженной жизнью живут оставшиеся снаружи фаланги – они свидетельствуют о том, что пальцы там, внутри, делают свое дело, разглаживая складочки этого вместилища сладострастия.