В течение двух лет, проведенных мною в Вашингтоне, пресса, как американская, так и иностранная, была почти что без исключения враждебна по отношению к Рейгану и его политике. Даже в столице мы могли рассчитывать только на поддержку «Вашингтон тайме». Весь лагерь либералов считал советское руководство более ответственным, чем наше собственное. Когда советское руководство действовало явно агрессивно, либералы обычно интерпретировали такое поведение как реакцию на нашу враждебность. Конечно же, коммунисты в полной мере использовали такое положение в своих целях.
Для иллюстрации подобного положения приведу лишь один случай. В октябре 1981 года я получил приглашение от одной организации в Гарварде принять участие в диспуте о советско — американских отношениях с участием представителей советского посольства. Он должен был состояться в День ветеранов. Я уже готовился к поездке, когда пришло известие, что мое приглашение было отозвано. Один из организаторов мероприятия профессор Джордж Кистяковский, химик, который когда — то участвовал в создании сброшенной на Хиросиму бомбы и с тех пор стал фанатичным противником «холодной войны», заявил газете «Гарвард кримсон», что я не приехал потому, что не получил разрешение от Белого дома. Это была ложь, так как никаких препятствий мне не чинили. Истинная причина заключалась в том, что он и другие организаторы встречи предпочитали услышать советского представителя, оградив его от назойливых контраргументов гарвардского коллеги, который был на государственной службе в законно избранной американской администрации.
Все эксперты были в оппозиции к советской политике Рейгана, считали ее контрпродуктивной и приписывали ее моему влиянию. Один из них, Роберт Легвольд из Колумбийского университета, заявил в конце 1982 года: «Пайпс ошибается, предполагая, что существует четкое разделение на два лагеря [в Советском Союзе]. Политика США, направленная на то, чтобы способствовать приходу к власти несуществующей группы “умеренных деятелей”, — это просто химера». Даже если допустить, что такие «умеренные» прячутся где — то за кулисами, «вполне вероятно, что проводимая США жесткая, порой воинственная антисоветская политика оправдает и усилит положение их оппонентов, сторонников жесткого курса. Некоторые советские обозреватели намекают, что именно это может случиться»[33]. На самом деле произошло обратное: некоторое время спустя якобы несуществующие «умеренные», представленные Горбачевым, сменили сторонников жесткого курса.
Поразительно, насколько похожа была критика политики Рейгана по отношению к Советскому Союзу в американских и в советских СМИ. Как те, так и другие основывались на тех же двух тезисах: 1) Советский Союз никуда не исчезнет и невозможно извне изменить его политическую систему, не говоря уже о ее уничтожении; 2) любые шаги в этом направлении лишь ужесточали реакцию советского руководства и увеличивали риск конфронтации, которая могла привести к ядерной войне. Время показало, что оба эти тезиса оказались ошибочными, но их постоянное повторение придавало им характер истины, в силу чего они не подлежали обсуждению.
В июне 1981 года Аллен взял меня и еще нескольких сотрудников СНБ в Нью — Йорк, чтобы проинформировать Ричарда Никсона о внешней политике Рейгана. Такие брифинги обычно проводились время от времени для бывших президентов. Аллен провел с Никсоном наедине приблизительно полтора часа, пока остальные прогуливались. Пустой разговор перед обедом, на который Никсон пригласил нас в свой дом на Ист — стрит, 65, был тягостен: бывший президент совершенно не умел поддерживать светскую беседу. В основном я помню, как он жаловался на то, что его постоянно беспокоят и просят дать рекомендации на посольскую работу, которую он считал совершенно бесполезной. Его удивило, что человеку с такими взглядами, как у меня, нравилось преподавать в Гарварде. «Мы, бывало, говорили, пусть Гарвард спит», — сказал он, махнув рукой. Он поинтересовался, успеваем ли мы заниматься спортом. Когда до меня дошла очередь отвечать, я сказал, что стараюсь плавать так часто, насколько позволяет время. К сожалению, он продолжил тему и спросил: «А где именно?» На какое — то мгновение я замешкался и выпалил: «В Уотергейте»[40].
Но когда мы расселись за обеденным столом, Никсон почувствовал себя в своей стихии и преподнес нам что — то вроде лекции. Ее смысл был в том, чтобы мы не давили на русских слишком сильно, добиваясь уступок в обмен на обещания материальной помощи, что ввиду их экономических затруднений сделает их более сговорчивыми. Мы должны начать закладывать фундамент сближения с СССР, так же как он это делал в шестидесятых с Китаем. Я сидел слева от него и время от времени он касался моей руки, чтобы выделить что — то, требуя подтверждения своим раскатистым голосом: «Не правда ли, профессор?» Уже когда мы собирались уходить, он спросил меня, сколько мне лет. «Пятьдесят восемь», — ответил я. «Это хороший возраст. У вас впереди еще много лет. Только не становитесь послом». Я должен признать, что покинул его дом иод влиянием этой сильной личности с глубоким интеллектом, хотя последнее касалось только политики.