В академической среде и в правительственных кругах существовал некий консенсус относительно Советского Союза и нашей политики в отношении него, основывавшийся на трех, казалось бы, очевидных и неоспоримых положениях:
1. Нравится вам это или нет, но Советский Союз существует. Давая отпор всевозможным внутренним и внешним вызовам и преодолевая самые трудные препятствия с октября 1917 года, он продемонстрировал, вне всякого сомнения, свою жизнеспособность. Его успехи не могли быть достигнуты без народной поддержки.
2. Из этого следовало, что у некоммунистического мира не было другого выбора, кроме как принять советский блок таким, каков он есть, и стремиться максимально нейтрализовать источники трений с ним. Если этого не сделать, то Советский Союз станет еще более воинственным, и это повысит риск ядерного холокоста. Лучший способ понизить уровень трений — это проведение встреч на высшем уровне, переговоров по контролю над вооружениями, а также налаживание широких контактов между гражданами двух сообществ. В долгой перспективе такая политика приведет к настоящему сосуществованию между коммунистическими и некоммунистическими обществами, которые на самом деле не такие уж различные, как можно было бы предположить из их идеологических разногласий.
3. Такие примирительные меры необходимо сопровождать политикой «сдерживания» всеми имеющимися в нашем распоряжении средствами, кроме прямой военной конфронтации, чтобы предотвратить расширение сферы влияния Москвы.
Эти убеждения, начиная с 1920‑х годов, усиливались верой деловых кругов у нас и за рубежом в то, что торговля способствует миру. Эта вера подвигала бизнесменов поддерживать менее угрожающий, чем в действительности, образ Советского Союза, чтобы получать прибыль от торговли с ним, притом что большая ее часть велась на основе государственной гарантии кредитования.
Весь этот комплекс идей, как показал быстрый распад советского режима в 1991 году, оказался совершенно нереалистичным. В действительности режим не был ни стабильным, ни популярным и политическая стратегия, основанная на предположении о его незыблемости и поддержке народом, была в основе своей ошибочной. Тем не менее, с 1960‑х годов и до самого краха коммунизма, такие представления фактически господствовали в респектабельном общественном мнении как в США, так и в Западной Европе.
Хотя те, кто придерживался таких взглядов, будут решительно это отрицать, их мышление и поступки не очень отличались от того, как вели себя британские умиротворители Гитлера, движимые понятным желанием предотвратить еще одну мировую войну и приписывавшие врагу рациональное мышление и ограниченные цели. Они тоже доверяли ему больше, чем его оппонентам. Они так же глубоко верили в пользу личных контактов с нацистскими лидерами и так же отвергали как поборника войны всякого несогласного с их тактикой, например Уинстона Черчилля. До прихода Рейгана на пост президента, я уверен, позиция Госдепартамента по отношению к Москве не сильно отличалась от той, которая преобладала в британском МИДе в тридцатые годы. И она оставалась такой же, хотя и несколько приглушенной, в течение всех восьми лет его президентства.
Русские умело использовали такое положение. Публично они настаивали на том, что мы все «в одной лодке», нагнетали ядерную истерию, представляя самих себя как страну, которая стремится догнать Соединенные Штаты. В частных разговорах с американскими официальными лицами, как я узнал, читая записи бесед между госсекретарями и их советскими коллегами, последние всегда придерживались одной и той же линии: Соединенные Штаты не имеют права ставить отношения с Советским Союзом в зависимость от действий Москвы на мировой арене. Эти отношения должны быть строго двусторонними и фокусироваться на переговорах о сокращении вооружений. Советский министр иностранных дел Громыко неуклонно отказывался обсуждать советские действия в Афганистане, в Польше или в Центральной Америке на том основании, что все это было внутренним делом этих стран. В переписке с президентом Москва придерживалась той же линии.
Эта тактика пользовалась значительным успехом, так как русские еще со времен Ленина чрезвычайно умело использовали слабости своих противников. В долгой перспективе это оказалось сомнительным преимуществом для них, потому что они недооценивали нашу силу, так же как и мы переоценивали их силу. Наша ошибка, в конце концов, обошлась нам дешевле.