После этого случая я перестал ходить на лекции. Вместо этого я проводил все свое время один: разглядывал флорентийские церкви, музеи и бродил по холмам, окружающим город. Была весна и все цвело. Жил я очень скромно. Мой обед день за днем состоял в основном из макарон с кусочками мяса, апельсина на десерт и бокала вина, что создавало слегка веселое настроение. За это я платил семь лир (25 американских центов). Мои завтрак и ужин стоили пять лир в день, а плата за комнату составляла 120 лир в месяц. Это дает представление о том, какая в мире произошла инфляция за последние 60 лет: 700 лир давали мне возможность жить целый месяц, а сегодня их не хватит даже на чашечку эспрессо. Я следил за новостями о войне, читая Osservatore Romano, официальную газету Ватикана, которая была довольно объективной.
В квартире, где я жил, была еще семья беженцев из Германии, дантист с женой и дочерью. Я никогда не рассказывал им, кто я и откуда, но они, без сомнения, догадывались. Почти 60 лет спустя мне случайно попал в руки справочник о еврейских дантистах из Берлина. Я нашел имя моих знакомых и с облегчением узнал, что им удалось добраться до Сомали, а оттуда перебраться в Палестину.
Итальянское правительство ощущало постоянное давление со стороны Германии. Союзник требовал, чтобы проводились в жизнь антиеврейские законы, которые в основном игнорировались. В апреле 1940 года власти начали применять распоряжение, запрещающее евреям сдавать в аренду недвижимость. Мне пришлось съехать. Я снял комнату в маленьком пансионе по адресу Lungarno delle Gra- zie 10. Там были еще два постояльца — французская студентка и итальянский офицер в запасе. Мы обедали вместе. Как — то раз офицер сказал, что если его правительство прикажет воевать против Франции, он сложит оружие и сдастся. Я был ошарашен: в Польше, не говоря уже о нацистской Германии или советской России, подобное заявление, если бы о нем узнали власти, означало бы арест и расстрел офицера. Здесь же ничего не случилось.
Несмотря на то, что в Европе продолжалось относительное спокойствие, отец был полон решимости вывезти нас как можно скорее. В нашей семье только я мог немного изъясняться по — английски. И в конце апреля отец попросил меня сопровождать его в Неаполь, чтобы уговорить американского консула выдать нам визы. Наша просьба была отклонена, нам сообщили, что наша очередь подойдет в июне. «I am sorry» (мне очень жаль), — сказал чиновник американского консульства, когда мы уходили; я впервые услышал это выражение.
События в Европе приближались к развязке. 10 мая я прибежал домой рассказать французской студентке, что немцы напали на Бельгию и Голландию. Она собралась и немедленно уехала домой. Два дня спустя пришла телеграмма от родителей; они просили меня вернуться в Рим. По — моему, им сообщили из американского консульства в Неаполе, что наши иммиграционные визы будет готовы 1 июня. 13 мая я вернулся и провел остаток месяца на Виа Пьемонте. Германские армии снова продвигались вперед с необыкновенной скоростью. Голландцы капитулировали 14 мая, бельгийцы 26‑го, к началу июня немцы продвинулись вглубь Франции, а союзники отступали по всему фронту. Ожидалось, что Муссолини присоединится к Гитлеру и вступит в войну.
3 июня мать уехала в Неаполь за нашими американскими визами. Незадолго до этого отец получил испанские транзитные визы. В атмосфере растущей военной лихорадки добраться до Испании было трудно, но отец каким — то образом сумел достать два билета на небольшой самолет до Лас — Пальмас на испанских Балеарских островах. Было решено, что, так как мы с ним призывного возраста и могли быть задержаны в случае войны, мы полетим на самолете, а мать последует за нами на пароходе.
5 июня мы с отцом улетели в Испанию. Как раз вовремя, потому что, как мы узнали позже, именно в этот день британским и французским гражданам было запрещено покидать Италию, чтобы иметь возможность удерживать их в качестве заложников; не было никаких гарантий, что нам позволили бы уехать. Мы поехали в аэропорт на такси, взяв с собой как наши латиноамериканские, так и польские паспорта, потому что не были уверены, что итальянские власти зарегистрировали нас как латиноамериканцев. (На польских паспортах были проставлены как испанские, так и американские визы, в то время как на латиноамериканском — только испанская транзитная виза.) Отец попросил меня подкрасться к клерку, сидевшему за стойкой у прохода на посадку, и посмотреть незаметно на список пассажиров, для того чтобы узнать, было ли проставлено гражданство возле наших имен. Когда я подал сигнал, что гражданство не указано, друзья, провожавшие нас, забрали у матери сумку с апельсинами, где был спрятан наш фальшивый паспорт. После войны друзья сообщили нам, что несколько дней спустя на Виа Пьемонте пришла итальянская полиция арестовать нас.