31 марта я прилетел в Хельсинки, а оттуда отправился на поезде в Ленинград. Поезд сделал длинную остановку в Выборге, который когда — то принадлежал Финляндии, а сейчас Советскому Союзу. Я прошелся по городу и был удручен тем, что увидел. Война закончилась двенадцать лет назад, и большинство европейских городов, разрушенных войной, были отстроены. Но Выборг, где проходили бои во время советско — финской войны, насколько я мог видеть, не был разрушен, он был в состоянии прогрессирующего упадка: здания обветшали, тротуары и улицы в рытвинах, не было ничего, что радовало бы взгляд. Но еще хуже выглядели люди — будто они только что вышли из подвалов; некоторые тащили ведра с водой.
Поздно вечером я приехал в Ленинград. Здесь ожидали два лимузина, которые доставили меня в построенную до революции «Асторию», лучшую гостиницу города, рядом с Исаакиевским собором. Когда мы пересекали площадь, я услышал, как какая — то женщина вскрикнула в темноте. Мы подъехали к хорошо освещенному входу гостиницы, и швейцары кинулись к машине за багажом. В этот момент женщина появилась на освещенном месте. «У меня украли сумочку!», — крикнула она. «Отстань!» — шикнул на нее швейцар. — Не видишь, что ли, иностранец в машине?» Эта сцена была предвестником всей поездки. На следующее утро я должен был прийти в офис Интуриста в здании гостиницы. Мне сообщили, что меня будет сопровождать в течение всего тридцатидневного путешествия гид — переводчик, сотрудница Интуриста. Я возразил, что мне не нужен переводчик, так как я говорю по — русски. Отказаться от гида — переводчика невозможно, таковы правила, ответили мне. Но я настаивал с удвоенной решимостью после того, как меня представили моему сопровождающему — женщине лет за тридцать с лицом, просто зашпаклеванным косметикой, с отталкивающим видом профессиональной кагэбэшницы. Особенно отвратительной ее делала слабая попытка изобразить обворожительную улыбку. Я все — таки добился своего, и меня сопровождали в поездках местные сотрудники КГБ, некоторые из них были весьма приятного вида молодые люди и девушки.
Ленинград производил удручающее впечатление. Народ выглядел так же угрюмо и так же бедно, как и в Выборге, и от осознания того, что когда — то это была великолепная имперская столица, впечатление упадка только усиливалось. Целых два дня я бродил по улицам, и иногда на глазах выступали слезы. Вскоре после возвращения в Париж я писал Карповичу: «Все вокруг производит впечатление какого — то ожидания, будто жизнь здесь кипела раньше и еще проснется, но неизвестно когда». Я не мог толком разобраться, что же меня так удручало, пока не прочитал много лет спустя воспоминания княгини Зинаиды Шаховской, которая приезжала в Москву приблизительно в то же время. Она писала, что, вглядываясь в лица людей на улицах Москвы, «было тщетно пытаться найти хотя бы одно лицо, определенно принадлежавшее урожденному москвичу. Вокруг был один сплошной колхоз»[4]. Хуже того, советский режим ликвидировал тем или иным способом самую образованную и предприимчивую часть крестьянства. В результате те, кого можно было видеть вокруг, были как в культурном, так и в физическом отношении самыми отсталыми представителями российского крестьянства, выселенными или бежавшими из своих деревень. Они выглядели как варварские захватчики, покорившие и заселившие то, что некогда было процветающим центром цивилизации.
Я знал, что за углом моего отеля, на улице Гоголя (а раньше и теперь снова — на Малой Морской) жил брат моей матери Генри со своей семьей. На второй вечер, изучив обстановку заранее, я незаметно выскользнул из отеля и направился туда. Казалось, за мной никто не шел. Консьержка сообщила мне номер квартиры, и я поднялся вверх по лестнице. Вот что я записал в путевом дневнике:
Я позвонил, в ответ залаяла собака. Дверь открылась, передо мной стояла женщина, которую я сразу же узнал как мою тетку. Я видел ее лицо на фотографиях. Она удерживала большую лающую немецкую овчарку и спросила, кого мне нужно. Я назвался, и она пригласила меня войти. Я вошел в гостиную. За столом сидел мужчина в рубашке с короткими рукавами и ел суп. Я стоял молча с минуту, пока они усмиряли собаку. Затем еще раз попросил их назвать фамилию, и когда они подтвердили ее, я назвал свою. Моя тетя открыла рот от удивления и бросилась ко мне на шею, а мой дядя медленно, словно какая — то неведомая сила сразила его, ошеломленный, поднялся из — за стола. Мы обнялись, расцеловались и расплакались.