Для большинства американцев аксиома, что все люди равны, вольно или невольно ведет к вере в то, что все они одинаковы. Под этим они подразумевают, что люди в душе такие же, как они сами, и что если бы у них была возможность, они вели бы себя так, как американцы. Если какая — нибудь страна проявляет агрессию по отношению к Соединенным Штатам, то причина в какой — то обиде. Рассуждая таким образом, они винят в агрессии не агрессора, а жертву. Такая логика совершенно неправомерна, но психологически понятна. В течение всех лет «холодной войны» значительная часть образованных, преуспевающих американцев чувствовала себя виноватой в том, что Америка провоцировала русских, и поэтому требовала уступок им, чтобы русские чувствовали себя в большей безопасности[26].
Русские использовали подобные взгляды американцев с превосходным мастерством. Они создавали образ страны, стремящейся стать еще одной Америкой, если и не такой богатой, то, по крайней мере, в социальном плане более справедливой. Американцы попались на эту циничную пропагандистскую уловку, потому что им свойственна вера в человеческую добродетель и в то, что мир стремится подражать американскому образу жизни. Глянцевый пропагандистский журнал «Совьет юнион тудэй», распространявшийся в США, очень походил на такой же глянцевый журнал «Америка», который можно было с большим трудом достать в России. Для американской элиты русские выставили команды ловких пропагандистов вроде Георгия Арбатова (директора Института США, органа КГБ), который превосходно играл роль веселого парня, курящего трубку. В этой роли многие американские бизнесмены и ученые находили его неотразимым. Притворяясь, что они не относятся слишком серьезно к коммунистической идеологии, и позволяя себе время от времени анекдот о коммунистическом режиме, такие Арбатовы заставляли задуматься: а зачем вообще нужно противостояние Востока и Запада?
Теоретическое обоснование такого отношения к СССР, на самом деле основанного на страхе в сочетании с корыстью, исходило от советологов, ряды которых пополнялись главным образом за счет факультетов политологии, экономики и социологии. Научное же сообщество с энтузиазмом поддерживало их, потому что для него идеология и политика не были чем — то серьезным. Получая щедрое финансирование от правительства и частных фондов, его члены проводили бесчисленные конференции в Соединенных Штатах, Европе и в Советском Союзе, издавали бесконечные сборники статей, совместно работали над многими исследовательскими проектами. Ради спокойствия ученые, которые придерживались существенно иных взглядов, на подобные мероприятия не допускались. Таким образом достигалось единодушие и процветало «групповое мышление». Это не означало, что любая полемика полностью пресекалась. Она допускалась, но была строго ограничена. Так, к примеру, позволительно было рассуждать о большей или меньшей стабильности советского режима, но не о его нестабильности.
Настаивая на том, что нравственные суждения чужды науке (а они считали себя учеными), советологи относились к обществам, как к механизмам. Один из главных их постулатов гласил, что все общества выполняли одинаковые «функции». Пусть и разными путями, но всюду они воспроизводили знакомые черты коммунистического режима, который несведущему в социологии казался диковинным. К примеру, один из таких «экспертов» не обнаружил существенной разницы между тем, как было устроено управление Нью — Хэйвеном и любым другим городом такого же масштаба в Советском Союзе[27]. В результате применения такой методологии сформировался образ советского общества, которое не во многом отличалось от общества демократического. Этот вывод лег в основу политических рекомендаций, согласно которым мы можем и должны пойти друг другу навстречу.
Таким образом был сфабрикован консенсус. Ничего — ни поездки в Советский Союз, ни появление на Западе десятков тысяч еврейских беженцев, у каждого из которых была своя отдельная история, — не могло поколебать мнение советологов, потому что их наука была тесно связана с личной выгодой. Никто из этих экспертов не задавался, по крайней мере вслух, очевидными вопросами. Например, если дела шли так хорошо и все было стабильно, почему коммунистическое руководство препятствовало своим гражданам свободно путешествовать за границей? Почему оно добивалось единства общественного мнения? Или почему допускало «выборы», в которых участвовал единственный кандидат от единственной партии? Такие «неудобные» вопросы игнорировались, а когда их поднимали, то ответа не следовало. Беспристрастному рассудку такие факты о Советском Союзе говорили о ненадежности режима, а ненадежность свидетельствовала о его слабости.
26
Должен признаться к своему стыду, что я тоже на короткое время стал жертвой подобного образа мыслей в годы после Второй мировой войны. В ноябре 1948 года мне была настолько отвратительна политика Трумэна по отношению к Советскому Союзу, что я голосовал на президентских выборах за Генри Уоллеса, которого поддерживала коммунистическая партия.
27
Как выразился Джерри Хоу: «Если бы мы могли заняться детальным изучением местной власти в Советском Союзе, то весьма вероятно, мы бы пришли ко многим из выводов, к каким пришел Роберт Даль в своем исследовании города Нью — Хэйвен». (JerrY Г. Hough. How the Soviet Union is Governed. — Cambridge, 1979. — P. 512.)