"Скажемо головне: бердянський фестиваль пройшов пiд знаком соцiально╖ i полiтично╖ спрямованост╕. Цe - вiяння часу i перебудови. Iнша рiч, що не всi групи йдуть однакoвим шляхом, не у всiх на творчих прапорах написанi однаковi лозунги. Безперечно й iнше: антирадянських настро╖в, як це могло комусь здатися, на фестивал╕ не було. Була смiлива сатира, пiдначка, вихватки, що багатьох шокували. Була неприкрита правда в очi. До котро╖ звикли вже у газетах. Коли ж вголос ╕ на весь зал - нi. Лише один приклад. "Дети лейтенанта Шмидта" (Калуга) проголосили з╕ сцени: "Мы вам споем про власть Советов, дай бог, не попадем в тайгу за это". Музиканти визначили реальне явище життя, i це викликало рiзку критику. Можна назвати почуте правдою, а можна - антирадянщиною. Рiзниця сутт╓ва. В нiй, мiж iншим, оцiнка i всього фестивалю. На жаль, ми не згущу╓мо фарби. Завiдуючий вiдд╕лом культури мiськвиконкому О.М.Коломо╓ць на зауваження членiв оргкомiтету, що "Дiти" спiвають в межах, дозволених Конституцi╓ю, сказав приблизно слiдуюче: "Якщо робити все за Конституцi╓ю, ми бо зна до чого дiйдемо". Рiзне показав фестиваль. Були групи, у чи╖х виступaх виявились релiгiйнi мотиви. Чи можна безапеляцiйно проголошувати такий пошук помилковим? Адже це вiдповiда╓ духовним запитам частки молодi, отже заслугову╓ на увагу. А за релiгiйним налiтом звучить проповiдь добра ╕ людяност╕, найгуманнiших рис соцiалiстичного суспiльства".
Команда "отреагировать на Бердянск" поступила в обком комсомола из обкома партии. А так как собственных мыслей по любой острой теме юные вожди не имели, писать за них пришлось мне. Поэтому под материалом две подписи - заведующей отделом пропаганды обкома комсомола Тани Новицкой и моя, автора. Таня была типичным идеологом-демагогом, при обсуждении острых вопросов всегда осторожничала, подстраивая свои оценки под "мнение партии". В этот раз завотделом статью прочитала, вычеркнула места, по её мнению идейно незрелые, и разрешила печатать. Выходило, что я, журналист, как бы только записал официальную точку зрения на события в Бердянске. Случаи, когда фамилии партийных или комсомольских функционеров, не приложивших и пальца к тексту, появлялись рядом с фамилией журналиста, были постоянной газетной практикой. При этом гонорары за публикации товарищи из обкома получать не стеснялись.
Перечитываю давние вырезки "Ключ-соль" и диву даюсь. Неужели так было? Неужели по ТАКИМ поводам ломали копья и судьбы? Ведь рок-н-ролл - только одна из красок в палитре музыкальной культуры. Что за власть диковинная была, не допускавшая новых звуков, кинокартин, живописных полотен, авангардных спектаклей? А власть была, кто не помнит уже, советская. Сейчас смешно вспоминать, как перестраховывались в обкоме по каждому нестандартному поводу. Тогда же излишняя осторожность партийно-комсомольских чиновников вызывала во мне протест, иногда граничивший с яростью. Строчка Павла Когана "я с детства не любил овал, я с детства угол рисовал", - про меня.
Мой КГБ
Мне было больше 30-ти, когда из многотиражки пришел в "Комсомолець Запор╕жжя". Несмотря на приличный возраст, житейской мудростью - умением интриговать, просчитывать ходы оппонентов, не высовываться с собственным мнением - не обладал. Через месяц после моего прихода редактора газеты уволили. За пьянство, махинации с деньгами и идеологические просчеты. На его место пришел Валера Каряка, до этого редактировавший одну из захолустных районок. Все знали, что из провинции Каряку вытащил его односельчанин Похвальский, добравшийся к тому времени до влиятельного поста в обкоме партии. Каряка был бездарен и осторожен. Редакторская стратегия, в его понимании, заключалась в умении угождать обкомовскому начальству. Любую мало-мальски острую публикацию он навечно отправлял в нижний ящик своего стола со словами "нэхай полэжить". Увидев в моем кабинете стенгазету "Орисель" (отдел рабочей и сельской молодежи), которую я выпустил хохмы ради, Каряка заставил её убрать.
Изредка Валера сочинял (этого требовала должность) передовицы, складывая их, как из кубиков, из чужих публикаций. В его "шедеврах" я обнаруживал целые абзацы, заимствованные из моих, уже опубликованных, материалов. Когда Каряку через несколько месяцев убрали, секретарша Наташа выгребла из стола кипу похороненных им статей, из которых я, на вечную память, выбрал штук пять своих.
Однажды я встретил сокурсника, работавшего (о своей должности он не распространялся) в Комитете госбезопасности. В разговоре за пивом поведал ему о своем бездарном начальнике. Сокурсник воспринял услышанное сочувственно, сказав, что "такие" компрометируют комсомольскую прессу. Через пару дней он свел меня с молодым кагэбистом Сашей, который о Каряке уже расспросил подробно. "Мы поможем очистить редакцию от него", - пообещал Саша, попросив все рассказанное изложить на бумаге.
О Комитете госбезопасности я тогда толком не знал ничего. Как это не удивительно при моем контактном, прямом и нетрусливом характере. Никто меня никогда не стращал "мерами" за рассказанный о Брежневе анекдот, ни в институте, ни в армии, ни на заводе не вербовал в стукачи. Отец одного из институтских приятелей был полковником КГБ, но этот факт сыграл свою роль лишь однажды. Когда я попросил приятеля раздобыть через отца пару пригласительных в театр, полковник передал пачку контрамарок, позволявших без проблем посещать любые культурные мероприятия. Благодаря этой пачке я несколько лет бесплатно ходил на симфонические концерты в филармонию и на спектакли гастролировавших в городе театров.
Интерес к неизведанному во мне был всегда. Поэтому предложение Саши вызвало здоровый азарт: появлялась возможность непосредственного общения с людьми из КГБ. Я не очень-то верил в страхи, коими народ окружал эту таинственную организацию. Трижды встречался с Сашей "по вопросу Каряки", каждый раз он просил меня излагать рассказанное на бумаге. Я понимал: ему важно иметь письменное подтверждение наших контактов, но меня это не смущало. О негативном отношении к Каряке я везде открыто высказывался. Моя роль в газете была тогда слишком мелкой, против откровенно слабого редактора восстали редакционные "долгожители", которые и добились в итоге его увольнения. Не знаю, повлияли ли мои бумажки на результат, но про себя я с удовольствием думал, что тоже приложил руку к избавлению от начальника-дурака. Понятно, что никогда никому о "руке КГБ" в этом деле я не обмолвился.
Я знал, что контакты с Сашей не будут прерваны, и ждал с интересом, как и что мне теперь предложат. Нужно сказать, Саша был мой ровесник, вел себя в общении откровенно и просто. "Да, - говорил он, - я тоже думал, что КГБ - страшная карательная машина. Но все это ушло вместе со Сталиным, сейчас у нас работают другие люди, и другими методами. Многое изменилось, я это вижу. Никто никого зря не преследует и не сажает. Перед нами ставят другие задачи. Делается все, чтобы вернуть доверие людей. Сам видишь, сколько приложили усилий для создания нормальной атмосферы в вашей редакции". Он говорил азбучные истины о противостоянии СССР и Америки, о том, что если не будем защищаться, капитализм разрушит нашу систему, вон как окружен Союз военными базами. Все это я читал в газетах, но Саша приводил свои примеры и доводы, и у меня не было оснований усомниться в их правильности. Воспитанный на хорошей советской литературе, я верил в социализм и "чистил" себя "под Лениным".
Не помню, какими словами мне было предложено начать сотрудничать. Скорей всего, Саша нашел какие-то "идейные" аргументы. Но оскорбительных предложений, вроде вульгарного доносительства на коллег, не было. Мои убеждения не шли вразрез с тем, что проповедовал этот опер. А поиграть с КГБ "в разведчиков" было заманчиво. Я написал "заявление" о том, что согласен сообщать определенную информацию, и, по просьбе Саши, выбрал себе псевдоним, которым в дальнейшем подписывал свои немногочисленные "донесения": Олейник - фамилия одного из моих школьных приятелей.