Саша беспокоил меня не чаще одного раза в месяц. Звонил, предлагал встретиться. То в какой-то пустой квартире; то в доме пенсионера, бывшего сотрудника органов; то в подвальном помещении районной библиотеки. Мне было лестно узнавать конспиративные адреса, чувствовать приобщенность к некой масонской ложе. Саша расспрашивал о делах в редакции, интересовался моей журналистской работой, - обычный, ни для кого не опасный треп, я мог бы такой вести с любым из друзей. Это усиливало мою уверенность в том, что никакой охоты на ведьм нет. Так, профилактическая работа. Проверка лояльности журналистов. Да и что антисоветского могло вызреть в газете, где каждое слово фильтровалось "смотрящими" из обкомов комсомола и партии?
Все рассказанное я коротко фиксировал на бумаге, прекрасно понимая, что этими записками Саша не только отчитывается перед своими начальниками, но и все крепче повязывает меня с Комитетом. Понимал и то, что я не единственный у Саши осведомитель, что он встречается и с другими на этих же конспиративных квартирах. Думаю, их донесения тоже не содержали никакой крамолы. Просто КГБ держал руку на пульсе, чтоб вовремя пресечь проявления инакомыслия, если таковые вдруг обнаружатся. У меня было полное ощущение того, что Саша зря тратит на меня время, для Комитета я был абсолютно бесполезен, а мои донесения безвредны и ни для кого не опасны.
С Сашей у меня установились хорошие товарищеские отношения. Меньше всего я видел в нем провокатора, просто работали мы с ним в разных идеологических ведомствах. Я в газете, он в Комитете госбезопасности. Мы говорили о Пастернаке, Тарковском, Саша соглашался, что нельзя "обрезать" его фильмы. Откровенно говорили о Брежневе, его дряхлости и старческом маразме. Это была тогда самая расхожая политическая тема и Сашу "брежневщина" возмущала, как и меня. Мы спорили о том, можно ли запрещать Солженицына, не давая самостоятельно прочесть его книги. Саша дал мне почитать изданную АПН книгу Решетовской, первой жены Солженицына, дал на пару дней самиздатовский том "Гулага". Одним словом, он не был зашоренным демагогом, и я склонен был верить, что в Комитете другие люди решают действительно другие задачи. Я не знал противоположных примеров, в моем близком и дальнем окружении не было ни одного по-настоящему недовольного правящей властью.
Через два года корреспондентства в отделе рабочей и сельской молодежи я стал заведующим отделом писем редакции. Одной из "обязаловок" зава было ежемесячное составление для обкома партии справок о "качестве" приходящей в газету почты. Требовалось указывать, сколько писем, какой тематики приходило от сельской молодежи, рабочей, студенческой. Сколько и по каким проблемам поступало жалоб. Первое время я добросовестно анализировал почту и составлял справки, но, увидев, что эта ерунда никому не нужна, стал цифры вписывать "с потолка", потом начал сочинять справки с интервалами в два-три месяца, потом совсем перестал. На отсутствие столь важных бумаг никто ни разу, а я семь лет руководил работой отдела, не среагировал.
Наиболее "опасную" для власти корреспонденцию я показывал (это входило в должностные обязанности) Саше, который, я уже знал, курировал от КГБ областные газеты, радио и ТВ. Не помню ни одного письма, даже анонимного, где бы всерьез ругалась советская власть или её руководящие представители. Не знаю, какое инакомыслие царило в мозгах жителей других городов Союза, но в Запорожье, утверждаю с полной уверенностью, с 1983-го по 1990-й год почта областной молодежной газеты не принесла ни одного по-настоящему "диссидентского" послания.
Однажды, к тому времени мы общались уже года два-три, Саша протянул мне конверт с деньгами. Я отказался, даже не прикоснувшись к конверту. "А подарок от меня примешь?" "Подарок - другое дело". Я был уже женат, и вскоре Саша преподнес красивый деревянный подсвечник, по-дружески посоветовав чаще ужинать с женой при свечах. Во второй раз он вручил мне букинистическое издание какой-то книги Генрика Сенкевича, причем только один из двух томов. В третий раз подарил фотоэкспонометр "Ленинград", стоивший довольно дорого - 60 рублей.
Экспонометр, вещь действительно нужную, я много лет брал во все свои экспедиции. Неполного и потому бесполезного Сенкевича через пару лет отнес в книжный магазин, где продал рублей за 15. А подсвечник от КГБ и поныне стоит на книжной полке в моей квартире. Сколько было денег в предложенном тогда Сашей конверте, так и не знаю.
Самое серьезное поручение Комитета связано с Натальей Коробовой, красивой женщиной и хорошей художницей. Познакомились мы еще в 1967-м через товарища-однокурсника, у которого с ней был роман. Я бывал в Наташиной мастерской, квартире, знал её отца, тоже художника, мы пили вино в общих компаниях. В 1971 году репродукцию её работы "Автопортрет с яблоком" опубликовал журнал "Юность", что сделало Наташу знаменитой в среде запорожской богемы. Кто-то из друзей цветную журнальную картинку прислал мне в Кировабад. Я хранил её вместе с десятком "довоенных" фотографий в танке в потайном месте, и очень часто, забравшись в кабину, рассматривал, вспоминал "гражданку" и давал себе слово после армии начать новую жизнь. Репродукция из "Юности" (на темном фоне девушка в красном платье держит на ладони красное яблоко), до сих пор хранящаяся в домашнем архиве, - одно из светлых пятнышек самого трудного периода моей службы.
Коробовы были из тех талантливых самодостаточных творцов, которых официальный Союз художников не любил именно потому, что они талантливы, самодостаточны, а, значит, и независимы. У обоих в жизни было немало сложных моментов. Владимира Коробова, например, исключали из партии (КПСС, разумеется), Наташу 15 лет "не пускали" в Союз художников СССР. Но дочь и отец всегда оставались порядочными людьми, с собственной творческой манерой, не всегда вписывавшейся в каноны соцреализма. Такими, в первую очередь, интересовался Комитет государственной безопасности. Но в те годы я не знал этого.
Когда Саша спросил, знаком ли я с художницей Коробовой, я похвастал, что знаком хорошо и давно. Тогда Саша сообщил, что Наталья недавно побывала в Америке, где живет её двоюродная сестра. Коль я старый знакомый, то, наверняка, могу выяснить, с кем Коробова в Штатах встречалась, о чем говорила, какие привезла впечатления? Тут мне, помню, стало не по себе, я осознал мгновенно, что подошел к краю, после которого слова совесть и подлость становятся синонимами. Но повода отказать Саше у меня не было, сам признался в давнем знакомстве с Коробовой.
Из ситуации вышел я таким образом. Напросившись в гости к Наташе, побывал у неё в квартире и мастерской, расспросил о жизни и творчестве, о том, что видела в США. И написал очерк, в котором рассказал, как пришла к живописи, как появился "Автопортрет с яблоком", как не допускал её работы к выставкам обком партии, как легко заработалось после свежего воздуха перестройки.
Под названием "Кращ╕ роки нашого життя" очерк вышел в "КоЗе" 5 марта 1988 года и был отмечен на редакционной летучке. А Саше я сообщил устно и под псевдонимом Олейник написал в "докладной", что Коробовой в Америке понравилось, и она привезла из неё набор оригинальных поварешек, которые в качестве сувенира повесила в своей запорожской кухне. К моему удивлению, Саша среагировал на доклад спокойно. Тогда я сказал, что хотел бы положить конец ТАКИМ нашим контактам. "Хорошо - был ответ, - я сообщу о твоем желании, куда следует". Вскоре Саша сказал, что его начальство хочет со мной познакомиться поближе. И пояснил доверительно, что такого внимания удостаивается не каждый.
Мы пришли в большой дом на проспекте Ленина напротив кинотеатра "Комсомолец", поднялись по лестнице на чердак и оказались в просторной художественной мастерской. Кому из запорожских художников мастерская принадлежала, не знал и не знаю. Здесь нас ждали двое мужчин, которые поздоровались, назвали себя по имени-отчеству, предложили сесть. Саша молчал, а мужики стали задавать самые необязательные, как мне казалось, вопросы. Детальное содержание разговора забылось, но помню, как один из собеседников внезапно спросил, не хотел бы я работать в органах КГБ и обосноваться где-нибудь за границей, скажем, в Финляндии. И вот последовавшие затем полторы-две минуты останутся в моей памяти навсегда.