Случалось, отец критично отзывался о руководителях компартии и страны. На мой заданный однажды вопрос, почему сам вступил в "это дело", папа ответил: "Иначе было нельзя". Взрослея, все чаще видел, с каким неуважением и терпимостью (привыкли!) народ относится к "руководящей роли" вездесущей КПСС. Чего стоит, скажем, такая фольклорная классика брежневского периода: "Прошла весна, настало лето. Спасибо партии за это!".
Был у меня в студенческие годы знакомый, Иван Беленький, служивший инструктором в Жовтневом райкоме партии. По роду деятельности присматривал за кондитерской фабрикой, где получал регулярно в виде презентов бутылки с пищевым спиртом. Афишировать это среди коллег Ваня, видимо, не решался, зато в компании нескольких младших приятелей, куда недолго входил и я, напиток, получивший название "партийный", с удовольствием распивался. Выпив, Ваня любил нам, молодым, разъяснять политику партии на примерах из жизни. Скажем, я возмущаюсь: почему "Солярис" Тарковского идет только в одном окраинном кинотеатре на Павло-Кичкасе? "Потому что, - назидательно вещал Беленький, - на Кичкасе в основном гегемон живет. Ему это кино непонятно и скучно. Покажи "Солярис" где-нибудь в центре, на фильм побегут студенты, интеллигенция. Нездоровый ажиотаж, споры разные. Кому это надо? А на Кичкас не каждый поедет. Выходит, и фильм не запретили, и ажиотажа не допустили. В этом - партийная мудрость руководителя. Идеология - штука тонкая. Тоньше, чем струйка у комара, когда он ссыт".
Другой пример схожей мудрости узнал в 1976-ом от первого секретаря Бердянского райкома партии Виктора Королева во время турпоездки по Чехословакии-Венгрии. В группе, состоявшей из передовиков сельского хозяйства, я оказался единственным, кого заинтересовали музеи Праги и Будапешта. Думаю, по этой причине руководивший поездкой Королев меня выделил, приглашая по вечерам в свой номер на рюмку чая. Тогда-то по пьяни партийный босс рассказал, как тонко и умно закрыл действующую церковь в своем районе. Сельчане священника уважали, формального же повода запретить ему окормление паствы не было. КГБшники нашли девицу, которая споила и ввела во грех мужика, отдавшись на ночном морском берегу в нужное время и в нужном месте. Отснятую пленку показали батюшке. "Хочешь, - сказали, - эти непотребства увидят твои прихожане?" Поп не хотел, поэтому спешно и добровольно уехал за пределы района.
...Земной шарик вертелся, я учился, служил в армии, опять учился. Читал книги, вбирая чужие мысли. Став инженером, недолго по специальности поработал. В 70-е, когда евреям разрешили уезжать из СССР, не понимал и осуждал предателей Родины. О чем открыто и говорил знакомым "изменникам". В 28 лет, кардинально сменив профессию, ушел с завода в газету. И все годы, будучи стопроцентно советским, искренне разделял политику партии и правительства. Ну не было тогда во мне отвращения к нашему строю!
Как человек подвижный и любознательный, всегда предпочитал активный отдых "матрасному". Осенью 80-го три отпускных недели провел в алтайских горах. Походная группа сложилась дружная и толковая. Была там и москвичка Марина, моя ровесница, не помню кто по профессии. Она вращалась в столичной либеральной среде и немало просветила меня по части диссидентства, чешских событий 1968-го, мятежной Польши, где уже зрели Лех Валенса и "Солидарность". Маринка говорила о раздавленной гусеницами демократии, отсутствии в СССР уважения к личности, запрете на свободное слово. Я же крушил её штампами о справедливости советского строя, неизбежном противоборстве социализма с капитализмом. "Если б мы не вошли в Прагу, в неё б вошли на следующий день танки НАТО. Представляешь, что было бы?", - спросил я и неожиданно наткнулся на изучающий долгий Маринкин взгляд. Взгляд, не забытый до сего дня.
Лет через двенадцать после Алтая из книги Раисы Орловой и Льва Копелева "Мы жили в Москве" узнаю, как в столице вызрела в 60-е и успешно скончалась хрущевская оттепель, как в брежневскую эпоху возникли самиздат, инакомыслие, гражданская оппозиция. Тогда и понял смысл таившегося в глазах Марины недоумения: "Кто этот Юрка? Провокатор или искренне-наивный безобидный провинциал?". Что делать, я таким тогда был - зашоренным болваном, считающим себя самостоятельно думающим. "Я медленно учился жить, ученье трудно мне давалось..." (Юрий Левитанский).
Не верю ровесникам-умникам, вещающим, что в самые застойные годы они-де прозревали "новое мышленье" и гибель СССР.
"Алтайский" период совпал по времени с приходом в "КоЗу". Работа в газете свела с новыми людьми, подарила новые ощущения, показала неизвестные до того грани жизни. Интеллигентный, но мало вникающий "в политику" юноша, стал анализировать события, происходящие в родном отечестве, городе. И сразу столкнулся с необходимостью сверять свои мысли с руководящими указаниями. Это было внове, я не привык под кого-то подстраиваться. Скоро понял: главный вершитель моей журналисткой судьбы и многих других - отдел пропаганды и агитации Запорожского обкома коммунистической партии Украины. Чиновники этого идеологического ведомства помяли или вовсе раздавили не одну творческую личность.
Запорожье в период брежневского застоя (Леонид Ильич был у власти с 1964 по 1982 год) наиболее пострадало, наверное, в культурном отношении. Городу энергетиков и сталеваров, считалось, ни к чему иметь интересный театр, дискуссионный клуб-кафе, оригинальные архитектурные сооружения, киноклуб, воспитывающий грамотных зрителей. Помню статью в "Комсомольской правде", где об этом на полном серьезе рассуждал большой местный начальник. То, что разрешалось Киеву, Москве, не говоря уж о Прибалтике, у нас было невозможно. Скажем, художники, не желавшие рисовать производственные сюжеты, насыщенные бодрой неправдой, объявлялись вредными, а их творчество не имеющим права на существование. Такие творцы подвергались травле, получали ярлыки формалистов, идейно незрелых, им отказывали в помещениях под мастерские.
Подобные гонения испытала, в частности, художница Наташа Коробова, пытавшаяся смотреть на мир своими глазами. Есть у неё картина под названием "Тишина". На холсте - фигура солдата с темным лицом, без отличий, в пилотке, с автоматом в руке. Сейчас солдат упадет. Вокруг - размытое белое пятно. За пятном должны быть люди, но в сознании солдата, живущего последние мгновенья, - белое пятно одиночества. Сюжет, родившийся из рассказов отца-фронтовика, передавал Наташино представление о том, как человек погибает, сраженный пулей: в одиночестве, в своем маленьком (ей он виделся белым) мире. Но на выставку "Тишина" не попала. Появилось мнение: "Так не бывает. Почему солдат один, где друзья? И чей это воин: наш или немецкий? Этот пацифизм никому не нужен". Глупейшие оценки получали почти все работы Коробовой. В невинном сюжете усматривали пропаганду сексуальности, в одухотворенном лице на портрете черты наркомана, в лиловом букете сирени - смакование пессимизма. Не было случая при организации выставок, когда б картины художницы не снимались с экспозиции. Как шутила невесело сама Наташа, делалось все, чтоб ничего хорошего с ней не происходило.
Коробову чиновники не одолели, но десятки талантливых людей, не найдя поддержки в Запорожье, покинули родной город. Часто решение о том, плохой творец или хороший зависело от мнения одного человека - Виталия Воловика, который заведовал отделом пропаганды семнадцать лет. Его боялась и, мягко говоря, не любила вся творческая интеллигенция области. В театральной среде, например, называли между собой костоломом.
В 1963 году несколько талантливых человек организовали в городе фотоклуб. Очень скоро Запорожье получило неофициальный статус фотостолицы наряду с Москвой, Ленинградом и городами Прибалтики. Вот что запомнилось Олегу Бурбовскому, многолетнему председателю фотоклуба, руководителю Запорожского отделения Национального Союза фотохудожников Украины: "Как-то двое наших ребят сделали прекрасную выставку на тему христианства - отсняли в Киеве и Запорожье храмы, верующих людей. Пришли завотделом идеологии обкома партии Блехеров (не помню его имя, но это был страшный человек) и его помощник Виталий Воловик и сказали: "Немедленно снять выставку!". Контроль над фотоклубом ужесточили, во всех инстанциях мне читали мораль, мол, как я допустил, почему не посоветовался?