Но вернемся на Колыму. Родители, с учетом северных надбавок, получали очень неплохо. Деньгами не сорили, но и в чулок не складывали. Отпуск колымчане брали раз в два года и на три месяца, - дорога на "материк" только в один конец занимала до двух недель. Приехав купейным вагоном из Хабаровска в Москву, мы задерживались на несколько дней в столице. В культурную программу традиционно входило посещение Третьяковки, Пушкинского музея, ВДНХ, Красной площади, мавзолея. Потом гостили в Запорожье у родственников, две-три недели - обязательно - проводили в Крыму. Всегда покупались новые книги, одежда, для нас с братом развивающие детские игры.
Осенью 54-го в Магадане на обратном пути из отпуска случилось небольшое ЧП. Пока родители в кассе занимались билетами, меня с братом отправили на улицу недалеко погулять. Увидев скользящий по небу лайнер, я закричал восторженно "шамалёт, шамалёт", побежал за ним, и потерял брата. Женя вернулся к родителям и сказал им, что я пропал. Перепуганный отец бросился в ближайшие дворы, обежал их, опрашивая прохожих. Отчаявшись, направился в милицию. Вошел и увидел меня, спокойно сидящего на столе с футбольным мячом в руках. Оказалось, с полчаса назад неизвестный мужчина, подобравший на улице потерявшегося ребенка, привел его в отделение. У отца проверили документы, пожурили за непростительную беспечность и, выдав меня, отпустили.
Случилось это после смерти Сталина, спустя недолгое время после знаменитого Указа об амнистии, инициированного Лаврентием Берия, когда из мест заключения досрочно вышло на волю более миллиона зэков. Тогда, напомню, вместе с обычными гражданами выпустили и бывших воров, насильников, прочую уголовную шушеру. Страну захлестнула волна преступности, но прежде чем докатиться до "материка", волна, конечно, омыла Хабаровск и Магадан. Потерявшегося в городе мальчугана уголовники могли украсть, изнасиловать, убить, продать, даже съесть. Так что папа, идя в милицию заявлять о пропаже сына, готовил себя, как сам позже рассказывал, к самому худшему.
Кончина Сталина в марте 53-го нечаянно задела и мою маму. Она преподавала русскую литературу, хорошо знала её. Знакомя учеников с творчеством Владимира Маяковского, обязательно ссылалась на мнение вождя всех народов, что "глашатай революции" "был и остается лучшим, талантливейшим поэтом советской эпохи".
"Проходя" Маяковского в очередной раз, простодушная мама поинтересовалась у директора школы, уместно ли продолжать цитировать товарища Сталина. Её вопрос не был праздным, тот же Шаламов получил в 1943 году третий - десятилетний - срок за то, что назвал И. А. Бунина русским классиком. Школьный директор оказался более приспособленным к специфике времени и сообщил о филологине, интересующейся Сталиным, чей культ личности уже стали разоблачать, своему начальству. Допускаю, что директор, проявляя личную бдительность, мог к тому же и сгустить краски. Кончилось тем, что маму вызвали для беседы в райцентр Ягодное. Тайного умысла в действиях молодой учительницы в Ягодном не усмотрели, на следующий день она вернулась домой. Но пережитый животный страх (вдруг посадят!) обернулся потом серьезной болезнью, страдать которой мама будет до конца жизни. Да и отец, пребывая сутки в полном неведении, потерял не один миллиард нервных клеток, что обернулось позже тяжелейшей бессонницей.
Будни колымского поселка не отличались разнообразием. Чтоб оживить досуг, люди занимались художественной самодеятельностью, ходили по гостям и знакомым. В круг общения родителей входила спорненская интеллигенция, заводчане, несколько бывших политических узников, осевших в этих краях после освобождения. Помню, например, некого Шульца, немецкого летчика-антифашиста, перелетевшего в начале войны в Советский Союз, за что Сталин отблагодарил его посадкой в концлагерь. Помню часто произносимую фамилию Мазо, обладатель которой, до того как стать зэком, работал директором крупного ленинградского предприятия, был знаком с Лениным.
Когда гости усаживались за стол, мы с братом уединялись в своем углу. Улавливая обрывки разговоров, громкие реплики, не понимали и не могли знать, что таким образом наше мировоззрение, нравственные критерии уже формируются: папой и мамой, умными людьми за столом, дружеской атмосферой, царящей в комнате. Как-то взрослые обсуждали свежую радио-новость о Борисе Пастернаке (автора "Доктора Живаго" начинали подвергать травле), и я был сбит с толку тем, что на всю страну по радио упоминается фамилия моих друзей-близнецов (о них я говорил выше). Отец, не предполагая, что мы с Женькой это запомним, уже тогда называл Сталина "Йоськой". Потому что о преступлениях, творимых Иосифом Виссарионовичем, знал на Колыме от реальных "врагов народа" задолго до громоподобного ХХ съезда КПСС в феврале 56-го.
Умнея, мы с братом впитывали не только содержание книг, ненавязчиво подсунутых нам родителями, но и их неприятие "вождя народов", их оценки деловых и политических качеств Никиты Хрущева, позднее - Брежнева. Когда в 1962-м "Новый мир" напечатал солженицынский "Один день Ивана Денисовича", мама заставила меня и брата прочитать повесть. Когда жили после Севера в Запорожье, папа, не прячась от сыновей, слушал вечерами по радиоле "Люкс" запретные "голоса".
В 67-ом, поступив в институт, я увлекся набиравшим популярность Володей Высоцким. В свободное время слушал его на подаренном к окончанию школы магнитофоне "Комета" (магнитофоны стоили достаточно дорого и были далеко не у каждого). Чтоб понять текст, "самодельную" запись нужно было прокрутить не один раз. Однажды отец зашел в мою комнату, спросил, что это за хрипун, которого подолгу и часто слушаю? Я протянул листок с только записанными словами:
Даже если планету в облёт,
Не касаясь планеты ногами, -
Ни один, так другой упадет
(Гололёд на Земле, гололёд!) -
И затопчут его сапогами.
Гололёд на Земле, гололёд,
Целый год напролет, целый год,
Будто нет ни весны, ни лета.
Чем-то скользким планета одета,
Люди, падая, бьются об лед...
Отец внимательно прочитал, после чего сказал, что "этого хрипуна стоит слушать".
Брат Женя из своего детства запомнил такой эпизод: как-то он, на чем-то сосредоточившись, не спеша мыл посуду (нас приучили делать это по очереди), и папа, наблюдавший со стороны, раздраженно заметил: мол, долго возишься. "Папа, я думаю", - сказал Женька. "Думаешь? Тогда я не тороплю, мой, сколько нужно", - отец уважал это занятие - думанье. Родители, с возрастом это особенно понимается, воспитали меня и брата по совести. Не заразив мещанскими идеалами, научив не прогибаться под обстоятельства, приучив мыслить самостоятельно.
Была в Спорном еще одна, тоже постсталинская, история. Приближалось 4 февраля 1957 года, мое семилетие. Я еще не школьник, но уже могу читать, писать и считать до ста. Как все мальчишки, мечтаю о двухколесном - взрослом - велосипеде, покупать который родители не спешат. Когда в очередной раз начал канючить, папа, не особо задумываясь о смысле сказанного, посоветовал написать письмо Ворошилову и попросить подарить к первому классу велосипед.
Дело в том, что прославленный герой гражданской войны, Маршал Советского Союза Клим Ворошилов, портрет которого был знаком и взрослым и детям, родился тоже 4 февраля, о чем я знал и чем, конечно, очень гордился. В те годы Ворошилов занимал пост Председателя Президиума Верховного Совета СССР. Папа посоветовал и забыл, мне же его идея показалась заманчивой. Когда дома никого не было, я максимально старательно вывел чернилами на тетрадном листе примерно следующее: "Дорогой Климент Ефремович. Меня зовут Юра Гаев, в этом году я иду в первый класс. Поздравляю вас с днем рождения. У меня 4 февраля тоже день рождения, подарите мне двухколесный велосипед". Сложив листок пополам, вложил его в конверт и заклеил, предварительно, подражая взрослым, хорошо обслюнив край конверта. Вбросив послание в почтовый ящик, я приготовился ждать подарка.