Авторами "разоблачительной" публикации были реальные лица, скрывшиеся за псевдонимами А. Котов и А. Маячанский. Первый работал в комитете госбезопасности, второй, опытный журналист, вел в "Индустриалке" "нравственную" тематику. После выхода статьи журналист, якобы, обзвонил школы и учреждения, в которых учились и работали "подпольщики" из "Романтиков", с настоятельной просьбой не принимать в отношении ребят карательных мер: статья, дескать, чисто воспитательная. Последствий порядочного, в общем, поступка не знаю, подобные вещи не афишировались. Челышева, во всяком случае, особо не прессовали. Виталий работал в заводской газете до 1972 года, откуда перешел корреспондентом в областную "Комсомолку". На его защиту, правда, встала редактор "Комунаровця" Александра Шепилова, бывшая фронтовичка, член партии, женщина авторитетная и влиятельная.
Цветков тоже особо не пострадал, по крайней мере, с журфака МГУ Лешу не выгнали. Его дальнейшая судьба характерна для талантливого поэта несоветской ментальности и довольно незаурядна. В 1975-ом эмигрировал, сперва в Италию, потом в Штаты. Стал там доктором философии, издал свои книжки. Долго работал на "Голосе Америке", позже на радиостанции "Свобода" в Мюнхене и Праге под псевдонимом Иван Жуков. С 2007 года живет в США. Андрей Вознесенский назвал Цветкова одним из наиболее интересных поэтов русского зарубежья.
Мне жаль, что в запорожском его периоде не был с Алексеем достаточно знаком и уж тем более дружен. А вот с младшим братом Цветкова Виктором немало контачил, когда работал в "КоЗе". Классный звукооператор, Витя был своим человеком в тогдашней запорожской музыкальной тусовке, я же отвечал в газете за "музыкальную тему", в силу чего пересекался со многими "лабухами". Внешне (длинные прямые волосы, очки-блюдечки) Витя напоминал Джона Леннона, о чем знал и что ему, безусловно, льстило. С осени 96-го "запорожский Леннон" живет в Израиле.
Челышев и старший Цветков - друзья по школе и юности. Третьим в их компании был Яков Шубин, тоже знаковый персонаж как для богемного Запорожья 70-90-х прошлого века, так и для меня лично. Натура творческая, Яша писал стихи, несколько раз неудачно поступал на журфак в МГУ. Какое-то время заведовал литчастью областного театра кукол, позже профессионально занялся фотографией. Стал большим Мастером, членом Союзов фотохудожников Украины и России. Я сблизился с ним в начале 80-х: бывал на выставках, в мастерской, случайно встречаясь, подолгу и охотно общался. Мне Шубин был симпатичен. История с "Романтиками" его не просто коснулась, - терзала все последующие годы. Как-то под диктофон в подвале, арендованном для фотолаборатории, расспросил Яшу о "романтических" тех событиях. Шубин много курил, пил бесконечный кофе и подробно - в деталях - рассказывал о том, что я знал и что было для меня внове. Как вызывали в Комитет на воспитательные беседы самых активных посетителей поэтического кафе; как отравился, наглотавшись таблеток, Гранкин; как не раз вправляли мозги лично ему, Шубину, советуя подумать о своем будущем. Я тогда понял: страх, пережитый в кабинетах комитета госбезопасности, не оставил Шубина. Он уверял: за ним по-прежнему кто-то следит, а телефонные разговоры открыто прослушивает. Невероятно жалею, что двухчасовой откровенный наш разговор я однажды случайно стер с ленты.
Яков Шубин, по Высоцкому, "был чистого слога слуга". С той разницей, что его слогом была фотоживопись. Только это он и умел - делать светлые и печальные снимки. Коллеги по запорожскому фотоклубу чернили его работы, за неучастие в жизни коллектива исключили из своих рядов.
Он же ни с кем не ссорился, никому не завидовал. Что понимали и принимали не все. Переживал и страдал от непонимания. Неизбывно серьезным человеком с печальными глазами потенциального раввина назвал Яшу приятель-единомышленник. Но тот же приятель, родственник по внутреннему устройству, так обидел, что даже перед уходом из жизни Яков не захотел простить его. В своей статье "Меценатство жлобов" ("Наше время", сентябрь 1998 г.) товарищ, выражая вроде бы сочувствие Шубину, по сути, публично облил грязью. Яков, не преувеличиваю, был растерян и смят. Язвительные "разоблачения" другого автора, сочиненные "по следам" первой статьи и опубликованные в той же "НВ", добили Шубина. Другой бы отмахнулся от плевка и растер. Мнительный Яшка, считавший, что все человечество думает о нем так же плохо, пережил серьезную психологическую травму. След её - в оставленной предсмертной записке. Неспособность этого пятидесятилетнего мужчины сопротивляться давлению жизни была уникальной. Такие не выживают.
Его известность использовал в 1994-ом тогдашний мэр Запорожья Александр Головко. Идя на очередные выборы, чиновник, дабы получить голоса "электоральной" интеллигенции, клятвенно обещал дать Шубину до конца года двухкомнатное жилье. О квартирно-подвальных мытарствах известного фотохудожника тогда много писали. Можно спорить, должен ли был большой начальник одаривать такой милостью, но, безусловно, дав слово, люди благородные его держат. В душе Якова бесконечно саднила ранка от хитроватой тактики мэра, забывшего свои обещания после переизбрания.
Популярность и талант Шубина использовали и тогда, когда помогали в конце 97-го организовывать персональную выставку в киевском "Украинском доме". Десятки известнейших в стране людей, побывавших на выставке, оставили в Книге отзывов восхищенные записи, пообещали финансирование некоторых проектов. Но прошли выборы в парламент, тоже очередные, а о Шубине так никто и не вспомнил. Ни один "денежный" человек не позвонил, не предложил хоть чем-то помочь. А Яша ждал.
В Запорожье, Украине, работы, достойной своего уровня, найти не мог. Ехать в Израиль, где ждали сестра и горячо любимый племянник, боялся. Все последние разговоры были только об этом: здесь просвета не вижу, там себя просто не представляю. Последний свой Новый - 1999-й - год Яша встретил со мной и моей женой в нашей квартире. Мы убеждали: не сгущай краски, талант - он и за границей талант. Но борцом Яков никогда не был. "Вдруг замечаешь немоту вокруг себя, во всей Вселенной" - написал Шубин в одном из своих стихотворений. Когда немота стала неодолимой, выход увиделся в кольце веревочной петли.
Осталась большая предсмертная записка. Сумбурно-болезненная, вызывающая ком в горле. Обращения к друзьям, родственникам, врагам. Процитирую только несколько строк. "Меня всю жизнь ломали и не могли сломать. А сейчас я под натиском жестокой эпохи, одиночества и отчаянья сломался. Меня обложили здесь - не продохнуть. Я крепился, как мог, но год назад сдали нервы. Я хотел быть нужным в Украине, - ничего не вышло. Я бился в отчаянии, - меня никто не слышал. Чем больше я дарил красоту людям, тем больше меня били. Мои работы - это я всамделишный. Смотрите на них, и я с вами".
Похоронили художника на Первомайском кладбище в одной могиле с отцом. Тысячи негативов и фотографий, папки с никогда не публиковавшимися стихами сестра Инна увезла в Израиль. Она же в память о брате предложила взять понравившиеся книги из его домашней библиотеки. Я выбрал одну, не самую толстую, - сборник стихов Алексея Цветкова "Состояние сна", изданный в 1981-ом в городе Энн-А́рбор американского штата Мичиган. Под темно-бирюзовой обложкой бегущим мелким почерком в три строки: "Шубину от Цветкова Любого числа Год на выбор".
Иногда думаю: от чего уберегла меня судьба, отправив в 70-м служить с СА? Если б не армия, ходил бы в "Романтики", познакомился с Сашей Гранкиным, попал бы в поле зрения КГБ. Остался б после этого в институте? Удрал бы на Север за настоящей романтикой? Связал бы жизнь с журналистикой?