– Аслан? – осторожно окликнул Паша.
Он вспомнил, что у него был приступ. Но где больничная палата? Где Алёна? Где он вообще?
– Гав-гав!
Пёс не унимался.
– Куда-ты меня? Куда? Garce bruyante![1]
Паша догадался, что сейчас будет. Поскольку дверь в комнату была единственной, он бросился к окнам. Отодвинув светлую тюль, Паша замер: пейзаж за окном явно был не конца двадцать первого века – по пыльной улице проскрипела телега, редкие прохожие были одеты словно в театральный реквизит.
– Гав-гав!
– Ты что здесь?
В комнату за псом пришёл хозяин – крепкий седоусый старик в восточном халате.
– Я… – у Паши не нашлось слов.
– Гав-гав!
– Уймись! Беркут!
– Мне нужно выйти отсюда, – сказал Паша. – Я, кажется, заплутался.
– Знакомый говорок, – усмехнулся старик. – А если так: Ĉu vi estas de alia tempo?[2]
– Ĉu vi konas Esperanton?[3] – поразился Паша.
– Гав-гав!
– Iom. Pro la luno homoj[4], – хитро улыбнулся хозяин. – Тихо, Беркут!
– Но…
– Ермолай Ермолаевич, – слегка склонил голову старик. – Глава местного дозора. Август 1838 год от рождества Христова. А вы, сударь?
– Паша. Из будущего. Я юродивый.
– Во как, – разгладил усы Ермолай Ермолаевич, ничуть не удивившись. – Как там Аслан поживает?
– Откуда вы знаете?
– Аслана-то? По донесениям. Умный Аслан, даром, что басурманин. Хотя они в интриге-то посильнее наших будут. Ты рано дивишься, Павел. – старик незаметно перешёл на ты. - Я тебя ещё сильнее удивлю. Пойдём-ка в кабинет, выпьем по чарочке, разговор у нас будет обстоятельный.
Они уселись в кабинете. Слуга принёс поднос с вишнёвой наливкой и закусками. Беркут, воодушевлённо водивший носом, был загнан под стол.
Ермолай Ермолаевич собственноручно разлил по лафитникам тёмно-красную жидкость и сказал:
– А votre sante![5]
Они чокнулись. Наливка оказалась лёгкой и сладкой на вкус.
–Давно не виделись, Павел, - заметил Ермолай Ермолаевич.
– Как это?
– Я тебя жду двадцать два года. Один раз уже дождался, но ты был в беспамятстве.
– Не понимаю.
– Я тоже до конца не понимаю. Кто ж эти чудеса со временем до конца-то разберёт? Но я тебя обещал удивить. И удивлю. За год до моего преображения я служил здесь в Москве по жандармской части. Я и сейчас служу, но ты нашу судьбу-то знаешь.
Ермолай Ермолаевич перекрестился.
– Был у меня приятель, ещё с ученических лет. Наши семьи приходились дальними родственниками, но только у него победнее. Умный был брат Егорий… по языкам первый, по Слову Божьему… Но школа-то военная, Тульское училище, что ещё царь Александр учредил. Хотя, к чему это тебе… В общем, я пошёл по военной службе, в жандармы попал, а Егорий-то вдруг в священники подался. Разошлись наши пути, я, грешным делом, и подзабывать о нем стал. Но как-то прибегает ко мне служка от настоятеля храма Живоначальной Троицы, что в Лужниках. У Зацепного вала, знаешь? Нет? Ну ладно. Прибегает значит и в ноги бросается – так, мол, и так – батюшка просит твоего заступничества, и записку подаёт, а там рукой Егория просьба о помощи. Ну, я облачаться в мундир, а сам служку расспрашиваю, что приключилось. Оказывается, чудо в храме случилось, младенец ниоткуда в алтаре возник, аккурат как раз после службы. А в храме, как назло, престольный праздник, и архиерей служил. Он младенца увидел, ну и давай значит моего Егория ругать, зачем дитя притащил без дела. Тот оправдывается. Архиерей не верит. Когда духовные начинают ругаться, оно совсем безобразно выходит. Заперся батюшка в алтаре, никого не пускает. А архиерей к властям. Полицию зовёт. Стыд и срам, Содом и Гоморра!
Я вовремя явился. Чином-то старше всех. С архиереем только вежливо, а на остальных-то и смотреть не стал. Благословился, значит, в алтарь войти, мне Егорий дверь открыл. А там действительно младенец – в чудной одёжке, на простынке, лежит и ножками болтает. Мне Егорий поведал, что, когда чадо появилось, то алтарь словно серебряным светом озарился. Хорошо, что он про меня-то вспомнил… Отправили бы в глухой монастырь за дерзость, не посмотрели бы, что из белого духовенства да с детишками. Стали мы думать, как его выручить, а дитя хнычет. Но батюшка-то семейный, вытащил из подрясника игрушку – птичку-погремушку. Понравилась погремушка та ребёнку, смеётся, заливается. Посмотрел я в детские глазенки, и вдруг вижу, как покрывается он весь будто сетью серебристой и исчезает, вместе с погремушкой. Стоим мы на пару с батюшкой, что делать – не знаем. Кто такому поверит? Хорошо сундук в алтаре стоял. Взялись мы за него и вынесли, будто младенец в том сундуке. Я всем строго сказал, что младенец иностранный, секретный, чтоб языки не распускали. Хорошо, что архиерей уехал уже. Так и закончилась история-то.