Я так долго говорю об этом, потому что сегодня, когда пришло Ваше письмо, меня вдруг поразило, что уже довольно долго в этой размеренной однотонности я ничего другого не замечаю. Часть вины за это лежит, возможно, на том, что я переписываюсь с немногими, и эта адресованная мне писанина говорит совсем не о том, что бы мне хотелось. Письма и бумажное слово могут выражать совсем не то, о чем на самом деле думаешь.
Но я часто думал о Вас. И при этом у меня было такое чувство, как будто тепло Капри и само море, Неаполь, покрытое золотой пылью южное небо, все, что уже прошло, было напрасно — это все еще царит там, но уже не властвует надо мной! Все это отброшено, с усмешкой, беспечно, безоглядно — прочь — призрак зимы.
Часто после напряженных дней, особенно после таких, которые были безрадостны, я чувствую абсолютную пустоту, изнурение работой, равное полной апатии, за этим в действительности следует лишь начало нового витка. Тогда застываешь в изумлении перед самым простым — проходящей мимо девушкой, скользящим автомобилем, вечерним небом, и это тебя трогает чуть ли не до слез. И тогда возникает безусловная уверенность, что ты не потерян, что никогда ничто не потеряно, поскольку ты же все еще здесь — и живешь. Я думаю, что уже писал Вам об этом; но в последнее время это для меня самое сильное чувство, и я верю, что это и Вам скажет что-то, если я этим поделюсь.
Именно это мне кажется чувством, присущим каждому творческому человеку. Мы воспринимаем все вдвойне и повторно, болезненнее, резче, нежели другие, и мы стыдимся говорить об этом и молчим, ибо вопреки всем попыткам и словам это высказать невозможно.
Я считаю, что в этом тяжелейшем из всех положений ничто так не утешает в истинном смысле, как стихии — солнце, вода, простор и ветер. Поэтому я так уверен, что Вы вернетесь, гибкая и свободная. Невозможно впитать в себя достаточно стихий, поскольку они обладают, безусловно, силой сопротивления, которая приятна, ибо она так беззаботно утешает.
И честно — это наше счастье в жизни: в нас есть танец, окрыленность, равновесие — мы не ломаемся, нас только сгибает, и мы снова выпрямляемся еще более гибкими.
Сердечно Вас приветствую. С добрыми пожеланиями,
Э. М.
Эдит Розевир, урожд. Дерри, на Капри
Берлин, 06.11.1925 (пятница)
Гогенцоллерндамм, 183
Дорогая Эдит!
Со дня на день я откладывал ответ на твои поздравления, чтобы найти наконец свободный час, ибо дневные заботы довлели над всем. Квартира, обстановка, деньги и подобные смешные дела отвлекают от более существенного. Я сердечно благодарю тебя за телеграмму — это замечательный шаг с моей стороны*. Я снова убедился, что все писатели лгут, — это было для меня более человеческое, отнюдь не эгоистическое желание счастья; собственно, именно человеческое. Понятие счастья для меня из юношеского представления об осуществлении и т. д. превратилось в радостное утешение, противостоящее бессмысленному бытию, так что стало для меня чувством иллюзорным. И даже эта кульминация для нормального человека, вступление в брак, ничего не меняет. У меня есть человек, для которого я значу многое, быть может, даже все, он со мной, и я хотел убрать с его пути все ужасное, насколько это в моих силах. Он не мог бы один, быть может, устроиться в этом мире — теперь я хотел бы, чтобы мои зоркие глаза, которые не позволят себе ошибаться, смотрели бы ради него, и я хотел бы — к чему приходишь в итоге всей философии как к единственному — сделать это: попытаться однажды сделать счастливым другого человека. Другого, потому что я сам никогда таковым не смогу стать.
Все это легче было бы услышать во время личного разговора, ведь это звучит так пафосно на бумаге. Но ты же знаешь мою опрометчивость во всем, что кажется важным бюргеру — я ни в чем не изменился с того времени, когда ты еще в редакции бегала, маршировала, гневалась, возмущалась, но я честен во всем — и поэтому я редко испытываю разочарование.
Так несложно достичь определенного уровня благодушия — воля каждого правит миром, — и мы оба умеем настаивать на своем желании, не правда ли? Мы прирожденные оптимисты; ибо мы презираем понемногу всю эту возню, жизнь, мир и т. д., потому что мы умеем смотреть вглубь вещей, — но мы любим непосредственно все бурлящее, теплое, цветущее в нас, что дает нам пульсацию, биение сердца и ритм, — эту шумящую волну, по которой мы плывем, эту бурю в наших парусах, ибо мы управляем этим натиском, этим порывом, этим бесконечно живым в нас, мы это любим поодиночке, и растрачиваем это, и источаем это, и вращаемся вокруг этого, мы, эгоистические эгоисты.