Хотя из нас главным по книгам был Себ. Он каким-то образом умудрился перечитать все на свете, переслушать все музыкальные произведения, пересмотреть все пьесы.
– Помнишь того своего друга? Из Шри-Ланки? – спрашиваю я, выхватывая образ из прошлого.
– Тамба? Его звали Тамба?
– Да, он. А ты помнишь, как он думал, что знает все? – продолжаю я, улыбаясь воспоминанию.
– О да! Магазин с пластинками. Я выбрал что-то из Бетховена. И тут он выдал.
Я присаживаюсь на стул и, прикрыв глаза, смакую сладость слов, перед тем как их произнести:
– Но на ней ведь даже не сам Бетховен играет.
Проваливаемся в молчание. Проваливаюсь в Грейс.
– Хотя Грейс он нравился.
– Грейс все нравились, – улыбается он. – Ксанд, мне жаль, что, ну ты понимаешь, – медленно произносит он, словно продвигаясь на ощупь. – Что все так закончилось то есть. Я должен был быть рядом.
Я улыбаюсь, показывая, что извиняться ему не за что.
– Знаю, Себ. Но я в этом не нуждался. Я был в порядке. Все люди проходят через подобное – расстаются, расходятся.
– Но ты прошел через большее, чем другие. Из-за… утраты.
Жестом руки прошу его остановиться. Только не о Рори, не могу о нем говорить. Все эти шестеренки провернулись и перемололи то, что должны были перемолоть.
– Не могу притворяться, будто бы ничего не было. Впрочем, Себ, время движется лишь в одном направлении. Сейчас я уже об этом не думаю. Бессмысленно.
Он с грустью кивает.
– Знаешь, через две недели после похорон мы все тебя искали. Целой компанией. Тебя заметили у Хорнимана.
Новость застает меня врасплох.
– Зачем искали? – спрашиваю я.
– Потому что ты пропал, Ксандер. Мы волновались, – отвечает он; даже сейчас, спустя тридцать лет, его брови поднимаются и на лице читается беспокойство.
– Я не пропадал, – возражаю я, – я просто решил, мне нужен перерыв.
– Перерыв? Ты стал бездомным. Не в том смысле, что ты лишился дома. Просто бездомным человеком.
В его словах слышится неподдельная критика в мой адрес, и я должен отреагировать.
– Я не становился бездомным, ты судишь со своей… – пытаюсь я сократить мысль.
Во мне закипает злость, которой нельзя позволить перелиться через край.
– Я ушел из дома, – спокойно продолжаю я, – но это лишь стены да крыша. Ничего более. Мне они были не нужны. И все остальное тоже, – завершаю я мысль, озираясь по сторонам.
– Но теперь нужны, не так ли? – напирает он.
Тон его не столько неприятный, сколько интересующийся. Мягкий. Но я уже ощетинился.
– Ты так думаешь? В общем, кажется, не лучшая была идея, – говорю я, вставая.
Но не успеваю подняться полностью, как чувствую на своей руке его ладонь.
– Нет. Я не хотел, – произносит он, поднимая на меня глаза. – Я просто. На самом деле я просто хотел сказать, что мне жаль. И ты можешь остаться. Столько, сколько потребуется. И еще я знаю, тебе понадобятся бенсы.
Слово «бенсы» я уже слышал от него раньше, но не понял, что он имел в виду.
– О чем ты? – переспрашиваю я.
Мои виски посылают сигналы: их сдавливают, как в тисках, и я стону от нахлынувшей боли.
Он делает паузу, деликатно предоставляя мне время, чтобы справиться с эмоциями. Подняв глаза, вижу, что он на меня смотрит.
– Ты что, забыл про сундук? – аккуратно интересуется он, будто прощупывая почву.
– Сундук?
Что бы он ни имел в виду, я начисто об этом позабыл.
Только он открывает рот, чтобы продолжить, как в дверь звонят.
– Еда, – восклицает он, поднимаясь.
Слышу, как он идет по коридору, со щелчком открывает дверь. До меня доносится приглушенный шум живой беседы.
Верчу в голове слово, и оно размягчается. Бенсы? Или бенцы? Бензы?
Долгие годы моя память рассыпалась на части, как, наверное, и у любого другого. Однако отдельные мелкие детали, должно быть, стерлись из-за сотрясения мозга и недосыпа. А возвращаясь теперь, эти воспоминания похожи не на тонкие нитки-паутинки, как можно подумать, но на волны. И когда я вспоминаю, каково это – вспоминать, снова вижу печенье мадлен и Пруста. Все это отныне укоренилось, переплелось одно с другим. И этого хватит, чтобы высосать всю энергию из моего разума.
Дверь захлопывается; возвращаясь по коридору, Себ чем-то шуршит – похоже, пакетами с едой.
Когда я захожу на кухню, он просит:
– Подойди к шкафу, возьми тарелки.
Указывает подбородком на шкаф, затем аккуратно ставит на стол пакеты.
Почти все время мы едим в тишине. Он чего-то избегает, да и я тоже. Но воздух в это время такой тяжелый, набухший, готовый вот-вот разродиться. Мы едим, пока от ужина не остаются руины. Каждые пару секунд он стреляет в меня глазами, как будто удерживаясь, чтобы чего-то не сказать. Наконец он сдается.