– Он умер? – переспрашиваю я, для уверенности облокотившись на дверной косяк.
Он ничего не отвечает, только достает из кармана наручники и методично защелкивает на моих запястьях. Меня ведут к машине без номерных знаков, Себ идет следом.
– Солиситор… могу я достать тебе солиситора? – задыхаясь произносит он.
– Нет, – отвечаю, – но…
– Что?
– Спасибо, – говорю я. – Просто хотел сказать тебе. За то, что был рядом, когда я в тебе нуждался.
Когда меня усаживают на заднее сиденье, он беспомощно стоит рядом. Достает телефон, пока мы еще не уехали, набирает номер, потом колеблется и кладет телефон обратно в карман. Пялится на меня через окно, будто пытаясь сказать что-то.
От запаха свежего пластика в машине мне становится дурно. Конвэй залезает на место водителя и кнопкой заводит двигатель. Перед тем как тронуться, он оглядывается через плечо, но ничего не говорит.
Сердце рвется из груди. Вместе с машиной ускоряется и мой пульс. Все это пространство сжимается, сдавливает меня. Не хочу в камеру. Мне нельзя снова в камеру. В ограниченном пространстве я не чувствую самого себя. Руки становятся холодными и липкими, а с ними и лицо. Кровь словно поворачивает вспять. Я знаю, что этим все и ограничится, но одно лишь знание не избавляет от всепоглощающего чувства надвигающегося сердечного приступа. Может, и сейчас со мной происходит то же самое.
– У меня сердечный приступ, – произношу я, но слишком тихо, чтобы меня услышали. Концентрируюсь на чем-то вовне себя, чтобы перезагрузиться. Прекратить паническую атаку, если это она.
Убийство?
Сквайра?
Меня арестовали по подозрению в убийстве. Это должно означать, что Сквайр умер. Если он и мог подтвердить, что не я его пырнул, теперь уже не сможет.
Конвэй молча жмет на газ, и вот наконец я снова вижу перед собой здание с надписью: «ПОЛИЦЕЙСКИЙ УЧАСТОК ПАДДИНГТОН ГРИН».
Он паркуется, отстегивает ремень безопасности. Затем оборачивается и лукаво смотрит на меня.
– Добился-таки своего, да, Эйнштейн? – произносит он, выходя из машины.
До последнего надеюсь, что он откроет мою дверь. Не открывает. Одним прыжком он преодолевает ступеньки и исчезает за стеклянным входом в участок. Я задыхаюсь.
Глава двадцать девятая
Вторник
В горле все еще ком, но я не даю панике выплеснуться наружу и концентрируюсь на конкретных вещах. Сидя в полицейской машине, клещами пытаюсь вытащить из памяти любые детали, которые могут иметь отношение к обвинению. Дышу медленно и ровно. Детали. На этот раз я должен подготовиться. Но память вся запорошена пылью.
Бесполезно. От жары становится душно, раскаленный воздух трудно вдыхать. Нажимаю на кнопки, чтобы опустить стекло, но заранее знаю, ничего не выйдет. В груди нарастает паника, и совсем скоро я уже молю, чтобы Конвэй поскорее вернулся и выпустил меня. Озираюсь, замечаю на ступеньках полицейского в форме и принимаюсь стучать по окну, чтобы привлечь его внимание, но все тщетно. Он медленно раскуривает сигарету. Его неторопливость и безмятежность выводят меня из себя.
– Помогите! – кричу ему, но он не видит и не слышит меня, заложника ящика из стекла и металла.
Тут из главного входа появляется Конвэй. Расслабленной походкой он направляется ко мне. Чем ближе он, тем сильнее колотится сердце. Наконец он подходит и открывает дверь.
– Слава богу, – я еле дышу, – это недопустимо! У меня противопоказания. Клаустрофобия.
Пытаюсь кричать, но вдруг поражаюсь тому, насколько слаб мой голос.
– Всего две минуты прошло, – отвечает он и кивком приглашает следовать за ним в участок.
Оформляют меня ровно так же, как и раньше. Снова тщательно разъясняют права и оставляют читать те же формы. Только на этот раз в комнату для допросов меня забирают гораздо быстрее. Как будто время неожиданно ускорилось.
Конвэй и Блэйк уже там. Она теперь не выглядит выжатой, как в прошлый раз, когда мы с ней виделись. Пока они зачитывают предостережение, я закрываю глаза и жду первых вопросов. Даже сейчас я все еще в раздумьях, стоит ли рассказать всю правду или на все отвечать «без комментариев», как делают по телевизору.
– Вы имеете право ничего не говорить, но навредите своей защите, если не расскажете то, на что затем будете опираться в суде, – произносит Конвэй.
«Можете навредить своей защите, если не расскажете». Не помню такого по телевизору. Что-то новенькое.
Они то переглядываются между собой, то смотрят на меня. Передают друг другу, но что именно – не знаю. Напряжение становится невыносимым, и я неожиданно для себя начинаю говорить: