– Что? – наконец спрашивает он. – Ты потерял счет времени?
Ошарашенно гляжу на него.
– Нет. Времени я не терял.
– А что удивительного? – говорит он, кладя на стол подставку. – Ты был тогда не в лучшей форме, Ксандер. Помню, как впервые увидел тебя после, как бы сказать, твоего исчезновения. Когда это было – через год? Ты был похож на черт знает что. Представить не могу, что с тобой случилось.
– Я и правда не очень хорошо помню то время.
Чувствую, как моя голова наполняется жаром. Нервные окончания на лице шипят, как на сковородке, и вдруг, без предупреждения, я принимаюсь рыдать. Это как наводнение, которое мне не остановить. Зарываюсь лицом в ладони; я бессилен что-либо сделать, остается лишь смириться и прекратить сопротивление.
– Все хорошо, – успокаивает Себ; я чувствую, как он гладит меня по спине.
От этого прикосновения – первого за многие годы – мое сердце разрывается на части.
Выплакав все слезы, поднимаю глаза на Себа. Он все еще рядом, такой спокойный и невозмутимый. Снова садится на стул, ласково на меня смотрит.
– Себ, – бормочу я, вытирая лицо рукой. – Я ничего не помню. Даже те первые месяцы, совсем ничего.
Перебираю события тех лет, пытаюсь хоть что-то выцепить. День, когда я ушел. День, когда увидел Грейс на улице. Как она купила мне завтрак. Эти дни как галька, сглаженная многими годами моих терзаний из-за них. Они как археологические находки, сохранившиеся до наших дней осколки ушедшей эпохи. Даже хорошие воспоминания, как и все остальные, – лишь часть визуального образа, который я сам заново собрал и склеил. Мне больше не отличить правду от наложенных самим собой заплаток. Так, видимо, и работает память. Мы никогда не знаем, что именно есть правда. Мы знаем только то, что сами же и сплели, и нам не остается ничего другого, как верить в истинность таких воспоминаний, которые, в конечном счете, и определяют нас.
Но я ошибся. Я помню кое-что, кроме того дня в кафе. Боль прожектором выхватывает еще одно странное воспоминание. Ту ночь, когда я спал в вагоне поезда в Ватерлоо.
Последние поезда уже закончили свои путешествия и приготовились к наступлению ночи. Стояли вагоны, пустые и согретые – как минимум, в них теплее, чем на улице. Я перепрыгнул через ограду, никто из дежурных меня не увидел. То был один из вагонов старой сборки, с распашными дверьми. Как будто слегка подначивая, на меня глядело приспущенное окно, и мне удалось в него влезть. Вагон все еще хранил в себе тепло пассажиров и жар – то ли из туннелей, то ли от работы двигателя. Я растянулся на полинявшем сиденье; прикосновение мягкой обивки к щеке было сродни объятьям. Спустя несколько минут – а скорее, секунд – я уже спал прямо на той узкой скамье. Проснулся я от вспышки света и какого-то звука, раздавшегося из дальних закоулков сна. Все, что я увидел, – летящий в лицо кулак. Меня стащили на пол и вышвырнули на платформу. Ночное индиго только-только начало уступать место рассвету. Для первых пассажиров было слишком рано. Лишь несколько сотрудников в оранжевых жилетах да те люди, что волокли меня по платформе. Меня били так, что я слышал хруст собственных костей.
А потом и я решил хрустнуть в ответ.
Я ковылял прочь, а они лежали на земле, переломанные и окровавленные. Все кончилось за пару секунд, и я поспешил уйти. В плече пульсировала боль. Лицо сочилось кровью. Казалось, что проломлен затылок. К той части головы, которой я ударился о платформу, приклеилось тупое, ноющее чувство.
Однако спросите, где я провел потом остаток дня, и я не отвечу. И про остаток года тоже. Или про то, где располагается этот год в череде остальных. Оглядываясь назад, я не могу наполнить событиями ни один из тех периодов своей жизни. Думаю, для этого требуются люди. Люди – точка отсчета, они позволяют найти себя на карте и проложить маршрут. А еще напоминают тебе, словами, что каждый из вас сделал. У меня не было людей. Могли бы быть, но я никогда не стремился к этому, в отличие от некоторых других, с кем пересекался на улице.
Замечаю обеспокоенный взгляд Себа и моргаю.
– Они говорят, что знают, кто она, – прихожу я в себя.
Он наклоняется ко мне, сплетает пальцы в замок.
Я глубоко вздыхаю.
– Они говорят, что это Грейс. Что она мертва.
Он отхлебывает из стакана. Ожидаю услышать отповедь, гнев. Что-нибудь. Он открывает рот, как будто готовясь сказать, но затем закрывает его. Наконец он решается:
– Грейс? Наша Грейс. Это была она?
– Да. Говорят, она. Говорят, она мертва.
Он проводит рукой по волосам.
– Они считают, что ее убили? Это не был несчастный случай? И что это сделал ты?