– Ну, значит, обронила сережку.
– Нина, она была у сундука.
– Какого сундука?
– Того, что служил нам кофейным столиком. Где хранились деньги, – повышает голос Себ.
– Да не была я никогда на твоем чертовом чердаке, – почти визжит Нина.
Тут она осекается и вздыхает.
– Я не говорил про чердак.
– Ну а где еще ему быть? – буркает Нина и снова садится на стул. – Налей-ка выпить чего-нибудь.
– Это ты их украла? – спрашиваю я у нее.
– Не прикидывайся святошей, Ксандер. Сначала их украл ты. Это были деньги Грейс. Ты бросил ее, а затем обчистил ее счет.
– Бросил ее? – Я не верю своим ушам.
Но тут же понимаю: из всего, что сказала сегодня Нина, именно последнее причинило мне самую сильную боль.
– Это она меня бросила. Ты же сама знаешь, Нина. Ведь знаешь?
Мой голос искрится гневом. Пол под ногами ходит ходуном. Я не знаю, кто я, если не тот, чье сердце разбила Грейс. Уж это я помню наверняка.
– Я знаю то, что знаю, – спокойно отвечает она.
– Это она сказала? Что я ее бросил?
– Нет. Она не говорила мне этого, Ксандер. Она бы мне не сказала, да и не нужно было. Когда ты ушел, она была просто раздавлена.
Голова идет кругом, и это кружение мне не остановить. Хорошо бы за что-то ухватиться – за мысль, надежную мысль, которая твердо закреплена на месте. Но ничего нет. И я продолжаю вращаться. На заднем фоне слышу, как Себ требует от Нины признаться, где деньги, а та отвечает тягучими, вязкими фразами. До меня доносятся какие-то обрывки, а я все вращаюсь и вращаюсь.
– Где они? Нужны Ксандеру. Полиция. Полиция? ПОЛИЦИЯ? Расследование убийства. Могут быть вещдоком. Нужны эти деньги, Нина. Их нет.
Ксандер.
– Ксандер, – говорит она.
– Нина! Нет.
Я снова здесь, на щеке горит ее пощечина. Комната пришла в равновесие. Себ и Нина раскраснелись, словно только что катались на американских горках. Все это время они разговаривали, но я как будто наблюдал за ними сквозь стекло. В мыслях сейчас лишь одно: Грейс сказала, что я бросил ее, и она была раздавлена. Ничего не понимаю. Сквозь туман мне видно, как жестикулирует Себ, пытаясь успокоить Нину. Она близко. Слишком близко ко мне. Она рвется ко мне, а Себ ее удерживает. Все в каком-то приглушенном режиме, будто во сне.
– Ты убил ее? – вопит она, разрезая криком пористый воздух и посылая вслед за словами еще одну пощечину.
– Стой! Он не убивал Грейс. – Себ тянет ее за руку.
– Полиция не подозревает никого в убийстве, если нет улик.
– Именно это они и делают, Нина. Но он ее не убивал, – слышу я слова, но все никак не могу оправиться от того, что только что узнал. Как Грейс могла быть раздавлена, если сама ушла от меня, если сама меня разлюбила?
– Она меня разлюбила. Потому и ушла, – бормочу я себе под нос.
Нина откидывает челку с глаз.
– Ты и сам в это не веришь.
– Верю. Она сама сказала, – возражаю я и чувствую, как глаза начинает покалывать.
– Хочешь знать, что она мне сказала? Что ты ее больше не любишь. Что ты всегда любил только ее образ, который сам же и создал. Ты не любил ее настоящую.
– Да как ты можешь говорить такое?! – кричу я.
– Потому что это правда, Ксандер. Ты всегда считал себя лучше нее. Умнее.
– Неправда.
– Ты насмехался надо всем, что нравилось ей. Над йогой, буддизмом, вот этим всем. Даже над ее музыкальным вкусом.
– Ее вкусом?
– Да, ты ненавидел ее музыку. Каждую секунду ты внушал ей, что она никчемна.
Слова звенят у меня в ушах, вытеснив из головы все, что я услышал за последние двадцать четыре часа.
Не помня себя, встаю и волочусь по прихожей. Себ окликает меня, а потом я оказываюсь посреди ночи. Еле-еле продираясь сквозь мрак.
Иду вперед, надеясь отыскать хоть щепотку покоя, однако его все нет и нет – так долго, как никогда прежде. И вот наконец начинается. С каждым шагом какие-то клеточки в голове очищаются. С каждым движением что-то проясняется, но лишь фрагментарно. Я не могу идти быстро, чтобы хоть на мгновение помешать мыслям умножаться и все ж таки обуздать их. Несколько минут я иду в знакомом мне направлении и снова оказываюсь у садов Хорниман. Что-то тянет меня сюда снова и снова. Как будто здесь дух Грейс сильнее, чем где-либо еще.
И вот я сижу у ограды, опершись на нее спиной. Дальше – священная земля, куда мне пути нет. Ветер налетает на меня, прорывается сквозь одежду и забирает по частичкам тепло. Я дрожу. Осколок того воспоминания режет меня каждый раз, как я сюда прихожу.
Скамейка.
Мои руки в земле.
В словах Нины было что-то, но я не могу этого ухватить. Буддизм – она права насчет него и йоги. Но разве обязан был я любить ее маленькие радости так же сильно, как она сама их любила? Мы оба знали, что все это не по-настоящему, эта ее духовная одиссея. Она выставляла ее напоказ, из озорства.